Читать интересную книгу Король утопленников - Алексей Цветков

Одноклассник запомнил раздутые, все в вылезших венах, животы. И еще он припоминал, как они «ювелирно» светят глазами там, за проволочным электричеством, когда стоишь в карауле.

Ты заметил и почти уверен: пятна, пришедшие раньше, двигаются со скоростью расползания ржавчины или роста опухоли. Любое совпадение с чем-то и вывод о чем-то могут раствориться в этом незаметном для глаза танце.

Ходил по снегу в лесу, встретился с Шурой. У него в руке портвейн. Пошагали вместе. Спорили, можно ли Шэрон Стоун назвать «грудастой». Порешили, что она растолстела. Шура рассказал про домик в Коломне, откуда он освободился недавно:

— Над нами была наблюдательская вышка. Скворечник посреди плаца. Три кирпича белых. Три кирпича красных. И так восемьсот двадцать два кирпича. Я их все посчитал.

— Не делится на три, — усомнился ты.

— Это из-за вентиляционной трубы под крышей, — спокойно пояснил Шурян.

Там, в Коломне, зека мечтали снять садистский фильм: банда похитила подростка ино и другие, взрослые ино, за него объявили земле войну. Шура сочинял бесконечный сериал про это. У ино биологические часы, старение, идут наоборот, потому бандиты, когда захватывали инского отрока, запутались и выкрали важнейшего старца всей межгалактической империи.

Ты познакомился с Шурой у себя дома. Его привел Йогуртер, которого «на районе» знают все. И втроем курили кальян, сделанный из банки и мягких труб у тебя на кухне. Трубы от капельниц, из таких лет двадцать назад все плели цветных рыбок. Вскоре вас накрыло желание бомбить холодильник, но в нем ничего, кроме масла сливочного, не оказалось. Ели мюсли прямо из пачки. Шура называл их «мысли», эти бледные хлопья, в которые добавляют молоко. Вы с Йогуртером, никакие, хохотали над этим юмором. Никто не добавлял молока, хрустели всухую. Ты ловил изюмины, выслеживал в пачке комки сухих злаков-фруктов. В таких комках чувствовал языком мягкую сочную плоть и радовался ей. Потом увидел червей. Жирных белых животных. Они скрывались внутри комков, оказалось, комки невесомой сладости — их слипшиеся гнезда. Коробка была почти пуста, ты нашел червей на самом дне и только тогда понял, что съел их, наверное, не меньше, чем изюмин, не говоря уже об их кладках, цементировавших кушанье. Бледные хрупкие личинки такого же европейского вкуса, как и сами мюсли, шевелились, жили уже внутри тебя. — Это их домики были! — неадекватно и громко восторгался Шура, разевая нетрезвый укуренный рот. — Это были их домики! — бурно, глянцево хохотал он, а Йогуртер поугрюмел и засобирался. Утром у тебя заболел живот. Шура успокоил по телефону: «Да в Африке опарышей жарят и едят, а ты комплексуешь, паришься о такой ерунде». Еще он пообещал захватить с собой нечто, от чего есть не захочется и париться о любой ерунде перестанешь. Но ты комплексовал дальше, лежал в темноте и чувствовал в себе возню беленьких червей, какие приняты в деревенских туалетах, сам себе казался опарышем. Сладко содрогаясь от того, как щекотно и дружелюбно вживаются в тебя крохотные монстры, едва видные чудовища. Азия ответила европейской еде, и этот ответ усваивался внутри. Виделось сквозь стеклянную плоть содержимое собственного желудка. Фруктовые черви, взошедшие на заморских харчах. Я опарыш, — гордо думал ты, — я настоящая приманка и не могу знать, для кого.

Шура, кстати, зашел вскоре уже один и принес то, на что намекал. Кетамин хватал вас и держал в своих челюстях долго, а потом проталкивал внутрь себя все дальше. Это было давно, еще до его попадания в Коломну, до твоего контракта с Майклом. Ты не жалел, что познакомился с Шурой. Впрочем, еще до кальяна и совместной вечери с червями ты видел Шуру «на районе» и тогда-то и захотел с ним знакомства.

Он пел с гитарой под деревом: «Вы знали маски лотерей своих!». Хмельным делом запутался. Надо было, конечно, «ласки матерей», как в фильме про песчаные карьеры. Но ты решил тогда, что через Шуру к тебе «доходят сообщения», ведь никто, кроме тебя, про «маски лотерей» не услышал и Шура тоже не заметил. Значит, это только твое.

Тебе нравится, как он, захмелевший, мечтает, растопырив руки: «Я ставлю пьесу. Через всю сцену висит горизонтальное огромное ружье, оставляя очень мало движения актерам. Они обсуждают в основном заряжено оно или нет, приводят все более и более замысловатые аргументы. Спорят, для кого оно опаснее, для них, на сцене, или для зрителей в зале. В этих спорах герои рассказывают о себе все. Чем заканчивается, никто не узнает. Зрителям наскучивает, и они уходят по одному», — сказав это, Шура демонстративно падает назад, в снег, задавив спиной свою тень. Далеко за деревьями проезжает машина с музыкой, которую он зовет «музыкой чумовейко».

Майкл докладывает об Акулове: считал, если пятно краски на заборе не стоит в наших глазах так же дорого, как Ван Гог, это больше говорит о нас, чем о пятне или о Ван Гоге. В этом смысле он был абсолютным максималистом. Сознание, к которому он стремился, заряжается от всего и реализуется во всем. «Все это, конечно, осталось навсегда в двадцатом столетии», — слишком общо заканчивает письмо Майкл.

А ты думаешь: Майкл и почтовое пятно связаны? Намек? Или это шалит офис совпадений? Иногда оно повторяется с вычурной регулярностью. А все, что регулярно повторяется, образует орнамент.

Однажды, не вспомнишь сразу в каком году, на морском берегу, перепрыгнув забор, ты воровал виноград. Обрезал тяжелые грозди с лозы пластмассовым самолетным ножом. Другого острия не было. В отеле спрятал добычу в холодильник и каждый вечер кормил себя одной гроздью. Из каждой грозди, хотя прошло уже пять, шесть, семь дней, появлялась божья коровка и прозрачный долгоногий паук. Ты не мог объяснить, зачем они столь обязательно прячутся там. Ты не понимал, как им удается пережить электрический мороз. Ты решил, что именно так, от сильного удивления перед неким повторяющимся совпадением или сновидением, и возник в голове человека первый орнамент. Ты даже видел его мысленно: плоская грубо нарисованная гроздь чередуется с божьим жучком и паучком много раз на стене. Наверное, тот, кто впервые заметил и представил нечто подобное, понял это как сообщение высших сил — мертвых предков, посланное только ему. А как еще такое можно понять?

Самый памятный тебе орнамент ты рассматривал со второго этажа мясного рынка в Кисловодске. Внизу, под тобой, располагалось так: кровавая ободранная рогатая голова, калькулятор с цветными кнопками, продавец-кавказец в белом, снова красная обескоженная голова с рогами, яркий крупный калькулятор, белый халат торгующего мясника, еще раз — животные глаза среди блестящих мышц, калькулятор и белый халат. Это никогда не кончалось, прилавок был прямоугольный, замкнутый. Хотелось купить себе такие обои и ходить с рулоном по городу, разворачивая напоказ друзьям или просто понравившимся прохожим.

«Орнамент как преступление» — из-за старомодного шрифта с трудом перевел ты название книги дизайнера-модерниста столетней давности. Книгу продавали на почетном месте в Берлине — указанный в путеводителе антикварный магазин.

Подзабытый сейчас «Мистер Пятнадцатое Число» вошел этого самого числа в кафе и начал стрелять там во всех, пока ему не ответили на том же языке из-за известняковой, грубой и стильной колонны. За известняком нашелся охранник. Перед тем, как пойти в кафе, «Мистер 15-е» разослал во все известные ему редакции мейл, в котором сообщал: «Вернусь я с охоты или нет, она будет продолжена. В этом городе и в других городах и странах. 15-го числа в память о моем выступлении начнут нажимать курок и охотиться многие. Я намерен создать традицию». «Мистер 15-е» оказался прав. Каждый год этого числа один, два или три его поклонника открывают в каком-нибудь тихом кофейном месте безмотивную стрельбу. Охотнику удалось встать в начале орнамента, повторяющегося во времени. Но эта история возвращает тебя к самому банальному и распространенному объяснению орнамента и человеческой любви к повтору: осознание календарного цикла. Соблюдаемая исполнительной природой очередность ветров и осадков.

Ты узнавал, нашлись ли у «Мистера 15-е» хоть какие-нибудь защитники? Это оказались некие философы, писавшие в своих брошюрах, что регулярность начатой им бессмысленной стрельбы есть негативное отражение регулярности хождения на бессмысленную работу, на бессмысленные выборы, в бессмысленную церковь. У них получалось, что как только мы перестаем находить оправдания для орнамента обыденной жизни, сразу же начинаем творить обратный орнамент — нарушения этой самой жизни. Чередуясь, эти утверждения и паузы образуют код нашей общей истории. Аргументы философов не захотела публиковать ни одна газета, имеющая лицензию и подписку.

«Гомики, гомики!» — кричит, радостно приседая, маленькая, вряд ли старше трех лет, девочка с прибрежных сугробов. Имеет в виду «гномики», про стерегущих свои лунки согбенных и неподвижных рыболовов, темнеющих повсюду на бледном льду. «Гомики, гомики!» — мама пробует ее увести, но она сейчас никого не видит, кроме «гомиков», — ближайшая фигура разгибается, повернула меховую голову на детский писк. Ты смеешься над этим. Почему? Она неправильно видит и неправильно называет, дважды ошибается. Это не гномики и не гомики, а зимние рыбаки. Смешно, потому что узнал в этой двойной ошибке себя с пятном? Может быть, пятно действует, когда не так кого-то назовешь, ненарочно обидишь что-нибудь, способное дать ответ, непреднамеренно.