Читать интересную книгу Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

Великий Петр недурно относился к вдове своего брата Ивана, царице Прасковии[65], и ее дочерям, но не прочь был и от того, чтобы указать им их низшее – в сравнении с его супругой и детьми – место. Так, по случаю свадьбы Анны Ивановны с герцогом курляндским государь устроил весьма оригинальное увеселение: приказал собрать из всех домов знати в Москве и Петербурге карликов и карлиц и торжественно отпраздновал в доме князя Меншикова бракосочетание своего придворного карлы Якима с карлицей Прасковии, вдовствующей царицы. Таким образом отпразднованы были две свадьбы, в сущности: герцога курляндского с Анной и карлика Якима с карлицей. Пожалуй, намек был весьма прозрачен. Известно, что государь Петр, охочий до естественных наук, велел сделать постель новобрачных карликов в своей спальне и – трудно в это поверить, но говорят! – наблюдал за их совокуплением. Брачные отношения его племянниц с герцогами Курляндским и Мекленбургским интересовали его, кажется, куда менее. Надо сказать, что карлики и карлицы представляют для русской знати своего рода idée fixe[66]; богатые дамы перекупают их друг у дружки и даже крадут. Некая мадам Плодомасова едва не избила в кровь мадам Лескову, обвиняя ее в краже карлицы чрезвычайно малого роста и потому очень ценной. Знатные господа в своих домах постоянно окружены всевозможными карликами и прочими уродливыми калеками, очень ценятся также и калмыки, поскольку их плоские лица кажутся очень некрасивыми. Держат также и шутов, многие из которых попросту сумасшедшие, страдающие безумием или же слабоумием. Подобное зрелище в богатых домах должно действовать удручающе на просвещенного человека. К великому сожалению, Ее величество не отстает в подобных развлечениях от своих подданных. Однако императрица предпочитает все же не калек и не сумасшедших, но шутов действительно остроумных. Удивительно, что принцесса, выросшая среди подобных увеселений, неоднократно говорила мне, как неприятно ей видеть всех этих карликов, калек и безумцев. В ее окружении их нет. Однажды у нее вырвалось:

– Поверь, Элена, если когда-нибудь мне доведется править империей, первое, что я сделаю, – распущу весь этот штат придворных безумцев и калек! И пусть это мое действие послужит примером для моих знатных и богатых подданных…

Я подумала тогда, что едва ли богатые и знатные подданные будут довольны, если им предложат отказаться от их варварских, но приятных им навыков. Пожалуй, они еще могут возненавидеть свою гуманную правительницу! Что говорить об армии калек, безумцев и карликов, кормящихся с барских столов! Они привыкли вести жизнь, хотя и полную диких унижений, но все же сытую и праздную. И это варварское бытие, конечно же, более для них привлекательно, нежели скромное существование в особых приютах, предполагаемое будущей императрицей… Но я решила проявить благоразумие и промолчать…

Однако вернусь к детству Ее высочества. Память ее сохранила отрывочные, хотя и яркие картины. Попытаюсь воспроизвести их в том порядке, в каком излагала Ее высочество…

* * *

Раннее утро. В имении Измайлово. Вдовствующая царица Прасковия еще в постели. Герцогиня Катерина Ивановна полуодета, а ее сестра, названная Прасковией, как и мать, едва проснулась. Пятилетняя принцесса, которую все родные зовут Аннушкой, просыпается в своей деревянной кроватке от шума, смеха и громких голосов, говорящих по-немецки. Немецкую речь она слышит вокруг себя чаще, нежели русскую. Вот и сейчас девочка открывает глаза, приподнимается и тотчас улыбается любезному веселому гостю. Это Фридрих Вильгельм Берхгольц, камер-юнкер голштинского герцога Карла-Фридриха, жениха цесаревны Анны Петровны, старшей дочери Великого Петра. В ту пору герцог Карл-Фридрих еще метался в разъездах между Москвой и Петербургом, следуя за государем и не зная, будет ли принято окончательное решение о бракосочетании. Уже после смерти императора он сделался мужем цесаревны и увез ее в свои владения… Фридрих Вильгельм Берхгольц[67], его приближенный, хорош собою, умен и остроумен в беседах. Рассказывая мне о нем, принцесса призналась о близких отношениях Берхгольца и ее матери. Ее высочество оправдывала герцогиню:

– Матушка была так одинока, замужество принесло ей столько печали. Я никогда не буду способна осудить ее. А ее избранник был так добр ко мне. И… мне стыдно признаться, но я столько раз мечтала видеть его своим законным отцом! Но брачный союз меж ним и матушкой не мог совершиться. Мой отец жив и сейчас, я никогда не желала его смерти, я часто думаю о нем, однако я совсем не помню его…

Меня снова и снова поражает удивительная чистота помыслов и чувств, свойственная Ее высочеству; она так спокойно и просто может говорить о дурном, о страшном, о двусмысленном. Кажется, никакая грязь никогда не замарает ее душевной чистоты. Она часто берет на себя смелость задумываться о материях весьма серьезных. Вспоминая о Берхгольце, принцесса кстати заговорила о немецком языке:

– В сущности, это мой родной язык, язык моего детства, моей первой родины. Равно как и французский, он гибок и прекрасно приспособлен к выражению самых сложных чувств и мыслей. Не подумай, Ленхен, будто я не люблю Россию, но ведь говорить на русском языке совершенно невозможно! По-русски возможно лишь причитать или браниться, все прочее выходит неуклюже, тяжеловесно…

– В тесной близости с европейскими языками и русский когда-нибудь разовьется, приобретет стройность, гибкость и богатство, – осторожно заметила я.

– На это уйдет не менее ста лет! Я не доживу… – Принцесса рассмеялась. Но это «не доживу» она произнесла таким голосом, невольно жалобным, так чуть растягивая звучание, что мне сделалось грустно, хотя я и улыбнулась ей…

Однако я очень отвлеклась от рассказа принцессы о ее детских годах. Итак, пора возвращаться к ее непосредственному, искреннему и сбивчивому повествованию. Вот она, пятилетняя, разбужена шумом голосов и протягивает из кроватки руки навстречу улыбке Берхгольца. Герцогиня, весело смеясь, подносит милому гостю стакан венгерского. Прасковия, молодая тетка маленькой принцессы, младшая сестра герцогини, вбегает в комнату в одной рубашке, с распущенными по плечам волосами и гребнем в руке. Взвизгнув, она хватает брошенную на стуле мантилью, прикрывается и затем протягивает любезному Берхгольцу руку для обычного целования.

Берхгольц часто наезжает в Измайлово. Маленькая принцесса видит его из окошка, прекрасного красавца, верхом на красивой серой лошади, и хлопает в ладошки и громко зовет его сверху. Герцогиня больна, однако у ее постели собралось шумное общество. Василий Петрович, денщик и фаворит императора, препирается шутя с братом царицы Прасковии, Салтыковым[68]; оба только что отобедали в покоях царицы и совершенно пьяны. Пьянство продолжается и у постели больной. Дамы также сильно пьют, как это в обычае у русских. Герцогиня лежит в постели; она так охрипла, что едва может говорить, однако же она делает над собою усилия и более двух часов разговаривает с Берхгольцем, стоящим у ее посте ли. В числе дам и старая княгиня Ромодановская[69], против воли, по настоянию Василия Петровича выпившая лишнее. Больная подтрунивает над ней и дразнит ее графом Бонде. Разговор идет о предстоящем вскоре отъезде двора в Петербург. Герцогиня хриплым от болезни голосом в шутку говорит Берхгольцу, будто слышала, что Его высочество не хочет туда ехать, а думает остаться в Москве.

И снова герцогиня весело беседует с Берхгольцем. Маленькая принцесса настораживается, поскольку речь идет о ее отце. Катерина Ивановна говорит, что ее супруг не решается приехать в Россию, и переводит свои слова царице Прасковии, вошедшей в комнату. Царица в ответ произносит целую тираду, которую герцогиня, в свою очередь, переводит Берхгольцу. Вдовствующая царица сожалеет о нежелании герцога, своего зятя, приехать в Россию, где с ним несомненно обращались бы отлично.

И снова герцогиня весело беседует с Берхгольцем. Она рассказывает ему, что император решился послать генерала Бонна в Данциг к ее супругу, которого тот должен убедить приехать в Ригу, потому что хорошо ему знаком и прежде был очень любим им. Герцогиня мало знакома с этим генералом и расспрашивает Берхгольца, что за человек генерал Бонн. Она снова и снова сетует на то, что супруг ее в большой беде и положение его весьма и весьма затруднительно. Затем герцогиня внезапно звонко хохочет и уверяет гостя, будто император посоветовал ей во избежание слишком большой полноты меньше спать и меньше есть…

– Со вчерашнего дня я не смыкала глаз и ничего не ела! – И с этими словами она приказывает подавать постные кушанья, ест сама и угощает Берхгольца.

Гость шутит, что герцогиня скоро оставит пост и бдение, поскольку не имеет охоты ни к тому, ни к другому…