— Девушка! Девушка! Откуда вы взялись? Вы зачем под колеса кидаетесь?
— Девушка? — чуть слышно произношу я. — Как так, девушка?
— Вы всегда раздетая зимой гуляете?
— Что?.. Я с моста прыгнула.
— Не говорите ерунды, это у вас бред от холода. Обморозились.
И он поднимает меня и несет, и я слышу, как громко колотится его сердце, и его машина рычит на обочине и выпускает клочья дыма. И он сажает меня в эту машину и закрывает дверь, а внутри так тепло! Он садится рядом и дает бутылочку коньяка, и я присасываюсь к ней, и сердце мое обжигает. И вдруг я замечаю свои ладони — они больше не шершавы, как сухая земля, а бархатисты, как персиковая шкурка, и цветом такие же. Я беру руку мужчины и нюхаю: запах сена, мужем пахнет. Он странно на меня косится и отдергивает руку.
— Где вы живете? Я вас отвезу.
— Здесь… близко. В доме с пауком.
— Вот, прикройтесь, — он кидает мне одеяло с заднего сиденья, я закутываюсь.
Мы едем на его дребезжащей машине, и я оглядываюсь на Голодный мост. Он неподвижен и невозмутим, его ноги прочно увязли в сугробах.
— Вы шутите? В этом доме никто не живет…
Автомобиль резко останавливается и, кажется, пятится назад. Мужчина пристально меня осматривает, сдвинув очки к переносице.
— Вы меня разыгрываете? Дверь, вон, с петель слетела, и сам домишко кособокий какой-то: ветер дунет — он и развалится. Вы что, серьезно там живете?
— Ага. Там у меня паук.
— Послушайте, я не знаю, кто вы и что значит это ваше гуляние голышом по дороге. Но проку в том, что вы останетесь одна в таком мрачном пустынном месте, никакого не будет. Вы поедете со мной, и даже не возражайте!
Переночуете в моей квартире, а завтра будет видно, как поступить. Только не спорьте.
— Я уже давным-давно ни с кем не спорю.
Он привел меня в комнату и оставил одну на клочке лунного света, возле окна. И мои руки, теперь изящные и тонкие, как веточки березы, колышутся в воздухе. Я пробираюсь осторожно, пальцами ног щупая мягкий ковер, наталкиваюсь на стол и падаю. И ладошка скользит, будто по льду — это зеркальце, я наклоняюсь над ним, и вырисовывается отражение пухлых вишневых губ — без усов и жесткого ворса, как раньше. И я цепенею, и не могу поверить, и ложусь на диван, и сворачиваюсь калачиком. Сквозь дрему видится мне муж, он всегда мечтал свое дельце состряпать, складик продуктовый открыть или кафешку, и деньжат заработать, чтоб прок был.
Утром я выхожу в коридор и натыкаюсь на кучу покрышек. Они валятся на меня, и я кричу. Это прямо склад, а не жилище, здесь все завалено резиновыми покрышками от пола до потолка, они разные — толстые, сдутые, треснутые. Между двумя покрышками что-то зажато, достаю: конверт, а внутри связка ключей. Я беру их, они тяжелые и кисло пахнут. Я нахожу среди груды покрышек смятый мужской костюм и фетровое пальто, надеваю. И мне легко очень, и все вокруг дышит весной, и где-то щебечут птицы, и я, как-то невзначай, оказываюсь возле Голодного моста. Замечаю влюбленную парочку на парапете, поднимаю льдинку, швыряю в них, гоню прочь, поднимаю глаза к мосту, к его ржавому брюху.
— Зачем прогнала их? Они — единственная моя радость! — слышу вдруг скрип.
— Они обзывали меня. Но ты — мост, ты их страшнее! Сначала ты украл моего мужа, а теперь я и вовсе не понимаю: то ли жива, то ли мертва.
— Не ты ли сетовала, что позабыла свою молодость? Так вот, теперь можешь переписать с чистого листа. Заново. А если невмоготу будет, приходи, посмеюсь. Я смеяться люблю.
Я еще некоторое время смотрю, как серыми крысами ползут тучи и янтарный осколок солнца пробуют на вкус, и выплевывают. Я иду прочь, но вдруг оборачиваюсь и кричу:
— Мост! Мост, почему ты Голодный?!
— Негде мне смочить усталые ноженьки, — ветром вздыхает мост. — Нет подо мной реченьки, чтоб приласкала, да обняла, да нашептала на ночь сказочку, — треском ветвей отзывается он.
Мороз. У прохожих розовые щеки. У меня, наверное, тоже розовые и такие непривычно мягкие.
Когда я вернулась к нему в дом и отворила замок, мой знакомый был не один, с женщиной. Я нашла их в той комнате, которая более или менее была свободна от покрышек, и где я спала ночью. Я замерла в дверях и смотрю, как они рядом лежат под одеялом.
— Это еще кто? — замечает меня женщина и отталкивает его, и вскакивает, и хватает с пола кусок материи, и оборачивается им, как лепестком розы, но не становится похожей на богиню.
— Почему она в твоей одежде?! Ты спал с ней, пока меня не было? Говори!
— Он спал! — киваю я.
Очарование вчерашнего вечера рушится. Я смотрю на мужчину, в свете лампы он некрасив, морщинист и лысоват. Его передняя губа вздернута и обнажает желтые зубы. Его нос вытянут и заострен.
— Ах ты, кретин! — женщина бьет его по лицу.
— Ну, что ты, Анфиса, ну, Анфисочка, — он закрывается руками. — Да это девка полоумная, я ее на дороге подобрал. Думаю, вдруг прок от нее какой будет. Вдруг ее разыскивают, вознаграждение дадут.
— Дурак! Ты на своем проке помешался уже! Прок! Прок!
Я вздрагиваю и выбегаю прочь, но Анфиса догоняет и грубо дергает за рукав:
— А ну, стоять! Ты куда собралась в чужом пальто? Воровка! Снимай быстро!
Я сбрасываю вещи и остаюсь без ничего.
— Тьфу ты! Оденься! — Анфиса брезгливо морщится. — Разбираться с тобой сейчас будем. Тебя как зовут?
И меня тотчас пронзает: «А как?» У меня было имя, было… имя. Но это — «старая крыса» — так прилипло! И муж всегда звал: «моя старушенция». Имя-то я и забыла.
В общем, она посадила нас за стол. И перед мужчиной поставила большую тарелку гречки с мясом, а передо мной ничего. Как есть хочется!
— Ты не понимаешь, какое это везенье! — рассуждает он, заглатывая кашу. — Она буквально свалилась на меня с неба! И я кожей чую, что за этой нищенкой какая-то тайна, которая дорого стоит!
— Дурак ты! От твоих покрышек никак избавиться не можем! Выгодное дело, быстро раскупят! Зачем ты их сюда натащил! Вот что, милка, — Анфиса толкает меня в плечо, — я жена Тимофея и командую здесь тоже я, — она показывает мне колечко на пальце, точно такое, как мне когда-то дарил муж. — Говори, кто ты и откуда, и не придуривайся!
— А я не помню, кто я. Я с моста упала. Дайте мне тоже поесть.
— Да, щас! Вон, пойди покрышки сложи аккуратно и грязь всю вымети. Будешь работать, живи тут. Но только к моему мужу — ни-ни! Узнаю — глаза выколю!
— Вдруг она вспомнит, что очень богатая, и деньжонок нам даст за то, что спасли, приютили, — восклицает Тимофей.
— Да заткнись ты! — Анфиса хлопает его по затылку.
А я смотрю на него, и от его дрожащих пальцев, которыми он вытягивает из пачки сигарету, исходит почти осязаемый запах сена, как от моего мужа. Мы с ним когда-то вместе гуляли в поле, и с тех пор он пропитался насквозь этим запахом скошенных ромашек и луговых трав. Мой муж…
Я весь день под надзором Анфисы драю квартиру, машу веником, тру тряпкой. Я никогда этого не делала прежде, как это скучно и утомительно! Бытовуха. И никакой поэзии. Анфиса, оказывается, работает главной над уборщицами в жилищной конторе. Она любит, когда все блестит, и, если замечает пылинку, разражается истерикой. У меня спину ломит и нос от пыли чешется. Я хочу домой, к своему пауку, но уже решила, что без Тимофея не уйду. От него пахнет моим мужем, он такой же хозяйственный. Он все тащит в дом. Вот сегодня принес два бидона, говорит, сдаст на металлолом. Когда Анфиса уходит на работу, я остаюсь с ним наедине, с Тимофеем. Мы стоим на балконе, и я, перегнувшись через перила, высматриваю в снегу белую кошку. Кружится голова. Он стряхивает искорки от сигареты, они тают, не упав на землю. Я замечаю вдалеке на горизонте Голодный мост, такой высокий, выше, чем деревья. Тимофей кладет руку мне на плечо.
— Я тебе нравлюсь? — спрашиваю.
— Чую, не будет с тебя проку. К тому же ты плохо пахнешь! — он морщит нос.
— Что?! — я отталкиваю его и убегаю.
Я, наверное, красивая. Я видела в зеркало свои лопатки и плечи цвета топленого молока. А Тимофей все интересуется, не дочь ли я олигарха. Говорит, у олигархов много денег, а ему надо машину чинить. Я отвечаю, что прошлое — березовые листья, мелкие монетки, которые ржавеют под снегом.
Мы идем через парк. Анфиса выгнала меня как никудышную уборщицу. Тимофей пошел немного проводить. Я все оглядываюсь на свои аккуратные следы на снегу.
— Ты странная, я тебя совсем не понимаю, — он пожимает плечами. — Хотя, — задумчиво добавляет Тимофей, — мне однажды приснилось, что я упал с моста, а до этого — все дни, как болотная тина.
— Правда? — я резко останавливаюсь. Он вынимает из кармана галету и разламывает.
— Хочешь?
Я беру. Мой муж любил такие. Он всегда их грыз.
— Жаль, что не вышло с тебя прока. Ну, прощай. Где жить будешь?
Я пожимаю плечами и бегу к Голодному мосту.