Читать интересную книгу Многоликое средневековье - А. Иванов

Обыкновенные собрания происходили вечером в субботу и воскресенье. Местом сходки была ратуша или церковь. Слушателями были почетные бюргеры, мужчины и женщины. Очистившись от пыли и грязи мастерской, стихотворцы-ремесленники являлись сюда в праздничных одеждах. Главные места за столами занимали старшины общества (das Gemerk): то были казначей, ключарь, оценщик (критик) и раздаватель наград. На кафедре помещался певческий стул, на который садился каждый из участвующих в программе данного вечера. Один пел о Небесном Иерусалиме, другой - о сотворении мира, третий описывал Господа Бога, Живого от века до века и восседающего на престоле, у подножия которого воздают Ему честь, хвалу и благодарение лев, телец, орел и ангел. Пели также «о борьбе с турками, врагами христианства», «о трех достохвальных крестьянках». Иногда выступал певец с обличением современников в их порочной жизни. Во время пения оценщик со своими помощниками внимательно следили за ним, замечали достоинства и недостатки, а потом высказывали свое суждение. Если певец признавался достойным награды, он получал венок, сделанный из золотой или серебряной проволоки. За лучшее пение вручали его исполнителю бляху с изображением на ней царя Давида. Бляха эта прикреплялась к золотой цепи, которую надевали на шею. Самые лучшие песни вносились в особую книгу, хранившуюся у ключаря.

После торжественного собрания мейстерзингеры отправлялись обыкновенно в какую-либо корчму, чтобы провести вместе остаток радостного дня. Бот что рассказывает один из современников знаменитейшего мейстерзингера Ганса Сакса, родившегося в конце XV века, о собрании мейстерзингеров в корчме. «В корчме, - говорит он, - пили вино, которое одни, как, например, мейстер Кортнер (певший неудачно о сотворении мира), ставили в виде штрафа, а другие, как мейстер Бе-гайм, - в знак чести, потому что Бегайм получил награду в первый раз. Мейстерзингеры в числе шестнадцати человек вышли из церкви попарно и направились к корчме. Бегайм с венком на голове открывал шествие. Он обязан был наблюдать за порядком, а все остальные должны были повиноваться ему, все равно как одному из меркеров*. Эти разряженные посетители представляли странную противоположность с корчмой, ветхой и закопченной внутри и снаружи. В длинной комнате стояли простые столы и скамьи, подобные тем, какие бывают в деревенских садах. Но веселое расположение духа да стакан доброго вина скрывали различные недостатки. Бегайм сидел на почетном месте… Я сидел возле Ганса Сакса. Теснимый соседями, я пододвинулся к нему вплоть и тут только рассмотрел его праздничный наряд. На нем была куртка цвета морской волны с многочисленными прорезями на груди; через прорези проглядывала рубашка, воротник которой, с многими складками, охватывал шею кругом. Рукава были из черного атласа и пышно располагались вокруг руки благодаря пластиночкам из китового уса; подобно куртке, были

прорезаны и рукава, из-под которых поэтому видна была подкладка. Посреди стола стоял бочонок. Один из мейстеров был обязан цедить из него вино».

Одним из участников предложен был вопрос: «Скажите мне, друзья, если знаете, кто самый искусный работник?» Jhr, Freunde, saget mir, wenn ihr wisst, wer wohl der kiinstlichste Werkmann ist?

Конечно, это плотник, отвечал один из мейстеров стихами, кто же когда-либо мог сделать подобное тому, что сделал он? Благодаря шнурку и наугольнику плотнику известны и высочайшие зубчатые стены, и самое глубокое дно… Он построил крепкий ковчег, в котором находился патриарх Ной; в то время, когда кругом бушевали волны, Ной отдыхал в полной безопасности… По мудрым указаниям он построил Божий город, Иерусалим, величественный и великолепный дворец мудрого Соломона. Подумайте, наконец, о лабиринте: кто же искуснее Дедала?

Das ist fiirwahr der Zimmermann; Wer hat es ihm jemals gleichgethan? Durch Schnur und Richtscheit ward ihm kund die hochste Zinn und der tiefste Grund…

Er zimmerte die starke Arch. darin Noas war, der Patriarch; wie rings auch brausete die Flut, er ruhte in ihr in sicherer Hut… Er zimmerte nach weisem Rat Jerusalem, die Gottesstadt, des weisen Salomo Konigshaus, das fiihrte er machtig und prachtig aus.

Denkt an das Labyrinth zum Schluss: Wer ist geschickt wie Dadalus?

Другой из присутствующих воспел каменщика, «строящего на оборону всем крепкие стены и башни и воздвигающего своды, что высоко подымаются в воздушном пространстве». К тому же дерево гниет, а камень остается камнем - каменщик должен быть на первом месте.

Das Holz verfault, der Stein bleibt Stein: Der Steinmetz muss der erste sein.

Певец упомянул и о падающей Пизанской башне, и о высоком храме Иерусалимском, о Вавилонской башне, что возвышалась до небес, о гробнице царя Мавсола*, о пирамидах, искусственных горах, которые превышают все другие работы.

Die Pyramiden, die kiinstlichen Berg, Sie uberragen weit alle Werk.

Ганс Сакс, возражая певшим до него, воспел живописца, который воспроизводит то, что Господь Бог создал в начале призывом Своего Божественного Слова, -траву, листву, цветы на полях и в лесу, летающую по воздуху птицу, самый лик человеческий, которьш в работе живописца является совсем как живой. Живописец властвует над всеми стихиями, над яростью огня, над морскими волнами, изображает дьявола, ад и смерть, рай, ангелов и Самого Бога, открывая все это нашему взору таинственным своим искусством: красками, светом и тенью…

… was zu Anfang Gott erschuf

durch seines gottlichen Wortes Ruf,

das schaffet der Maler zu aller Zeit:

Gras, Laubwerk, Blumen auf Feld und Heid, den Vogel, wie in der Luft er schwebt, des Menschen Antlitz, als ob er lebt. Die Elementt beherrschet er all, des Feuers Wut, des Meeres Schwall. Den Teufel malt er, die Holl und den Tod, Das Paradies, die Engel und selbst Gott, das macht er durch Farben, dunkel und klar, mit geheimen Kiinsten euch offenbar.

Один из певцов возразил Гансу Саксу следующее: «Огонь, изображенный живописцем, не согревает нас; солнце его не дает ни света, ни блеска; в плодах его нет ни вкуса, ни сока; травы его не имеют ни запаху, ни целебной силы; у его животных нет ни мяса, ни крови; вино его не придает ни веселья, ни мужества».

Sein gemaltes Feuer warmt uns nicht,.

seine Sonne spendet nicht noch Licht,

sein Obst hat weder Schmak noch Saft,

seine Kra'uter nicht Duft und Heilungskraft,

seine Tiere haben nicht Fleisch noch Blut,

seine Wein verleiht nicht Freud und Mut.

Но Ганс Сакс привел еще три доказательства в пользу живописца: «Он запечатлевает в нашей памяти все то, что история хранит, как драгоценный завет предков… он учит, что злоба приносит несчастье, а благочестие - почет и счастье… наконец, всякое искусство находит свое основание в живописи: каменщик, золотых дел мастер и столяр, резчик, ткач, архитектор - никто не может обойтись без нее, почему древние и считали ее за лучшее искусство».

Was bewahrt die Geschichte als Vermachtniss, Das pragt sie uns ein in unser Gedachtniss… er lehret, wie Bosheit uns Missgeschick, wie Frommigkeit bringet Ehr und Gliick…

Der Steinmetz, Goldschmied und der Schreiner, Hernschneider, Weber, der Werkmeister, keiner entbehret sie je, weshalb die Alten sie fur die herrlichste Kunst gehalten.

Так пел поэт. Его противники замолчали. «Исполненный искреннего удовольствия, - говорит современник, - я ударил его по плечу и дал ему понять, что он пел по душе мне. Все рукоплескали ему, и Михаил Бегайм не был тут последним. Он снял с себя венок и надел его на голову Ганса Сакса, талантливого нюрнбергского башмачника».

Кроме песен мейстерзингеров, духовное наслаждение доставляли горожанам мистерии. Мистериями назывались театральные представления на сюжеты, заимствованные из Священного Писания. Сперва они составляли часть той или другой церковной службы и разыгрывались в церквях, а потом перешли на кладбища и городские площади. Актерами были духовные лица, воспитанники и члены особых обществ, составлявшихся с этой целью. Со временем их стали разыгрывать странствующие актеры. На площади устраивалась дощатая эстрада, а на ней - сцена, открытая со всех сторон и защищенная от непогоды лишь кровлей. На эстраду вела лестница. Воображению зрителей предоставлялся полный простор. Обстановка сцены была незатейлива до крайности. Если требовалось изобразить холм или гору, ставили бочку, а зрители уже понимали, в чем дело. Костюмы актеров были обыкновенные, т. е. современные не изображаемому событию, а зрителям его. Только лица, представлявшие Бога Отца, ангелов и апостолов, одевались в священные одежды, а Христос изображался в виде епископа. Игра начиналась с того, что действующие лица выходили на сцену и занимали свои места при звуках музыки. Затем всех призывали к порядку, и начинался пролог, которьш приглашал зрителей помолиться Богу, чтобы предпринимаемое дело имело успех. Представление заканчивалось иногда хоровым пением, в котором принимали участие все присутствующие. Например, одна мистерия, изображавшая жизнь Христа Спасителя до самого Вознесения, заканчивалась эпилогом, представлявшим триумф Христовой Церкви. На сцену выходили два действующих лица, под которыми истолкователь, всегда находившийся при сцене, просил разуметь Церковь и Синагогу. Первая была окружена христианами, вторая - евреями. Между Церковью и Синагогой начиналось прение о вере, о превосходстве той или другой веры. Тут же на сцене стоял и св. Августин. Тогда несколько евреев, убежденных речами Церкви в превосходстве христианской веры, подходили к св. Августину и просили его, чтобы он крестил их. Желание их приводилось в исполнение. При виде этого Синагога затягивала жалобную песню, и венец падал с головы ее. Церковь отвечала гимном торжества. Св. Августин приглашал всех зрителей присоединить к этому пению и свои голоса. Получался грандиозный финал.