на проборе. Она отняла от глаз руки, поглядела на меня и принялась целовать, размазывая по моим щекам горячие слезы.
— Любонький мой, — приговаривала. — Ты уж прости свою мамку. И не говори батьке ничего, как-нибудь я одна…
Увидев, что я стою в старых штанах, она вдруг поднялась, принесла мне новые брюки и заставила надеть их.
— Замаяла я и тебя-то. Одевайся да иди погуляй, пофорси.
Она улыбнулась, и улыбка скрасила ее лицо, посогнала хмурь с глаз, и мне стало легче.
Я засобирался, но мама вдруг остановила меня.
— Забыла сказать — Алексей письмо прислал.
— Да? — встрепенулся я. — А что пишет?
— Тоже хотел приехать на масленицу, но, слышь, некогда. Где-то еще курьерит, в какой-то газете. Вот. И куда-то еще записался.
— Не в комсомол?
— В его, кажись.
Я привстал: молодец, братчик! Вот молодец-то!
— А чего радуешься, дурной? Проку-то никакого. Лучше бы уж ходил там, в городе, с точилкой. Аксен ходит и заколачивает. Думаешь, не дело говорю? Дело! А он, видишь ли, про какие-то схватки еще сопчает. Не упомнила только с кем. Да на вот сам прочитай, — достала она с полки посудника письмо и подала мне.
Я нашел нужные строчки, уткнулся в них.
«Братва у нас шумная, боевая, никому не дает себя в обиду. Ходим на комсомольские собрания. Это собрания! Когда приеду домой, все расскажу, как мы даем бой разным пролазам, кто с не нашим, а троцкистским душком».
«С троцкистским душком? Это, наверно, сынки да разные племяши богатеев, вроде Лабазникова Демки. Ну, их и надо жать». И я снова порадовался за брата. Комсомолец, боец. Это ж здорово!
Я вернул письмо маме, но тут же, краснея, спросил, не писал ли братик что-нибудь о Капе. Она поглядела на меня с материнской озабоченностью: не стосковался ли? Я постеснялся признаться.
— Упомянул и ее, — сказала мама, — виделся где-то. Но и она, слышно, не покажет сюда глаз, будто бы в какой-то техникум метит. Всем подай город!
Напрасно она пеняла и на Капу, я был рад, что милая Ляпа жива и здорова. Только как далеко теперь она!
— Но ты что стоишь? Иди-ка, иди гуляй, — напомнила мать.
Пока я собирался, ко мне зашел Панко, вместе мы направились к Шаше. Тропка незаметно вывела нас опять к заколоченному Капиному дому. Словно по уговору, мы одновременно остановились около него. Панко потер переносицу.
— Скушно без нее. А тебе?
— Что мне-то? Я не целовался с ней… — съязвил я, вспомнив, как Панко и Ляпа любезничали под яблонями.
— Подумаешь, один-то раз.
— Один? Верно, один? — встрепенулся я.
— Врать буду? — обидчиво буркнул Панко. — Хочешь знать, так она только о тебе и говорила, когда уезжала. А ты еще злишься. Дубина!
В другое время я бы обиделся на это бранное слово — дубина, но сию минуту оно показалось мне ласковым, даже сладким. Чмокнул его в ухо и, покрутившись, повернул назад, радостный, счастливый.
— Куда ты, чумной? — кричал Панко. — К Шаше ведь хотел.
А я летел по тропинке, как на крыльях. Мне нужно было сейчас же, не медля, взяться за перо. Да, написать ей, Капе. Первое письмо в жизни.
В избе уже никого не было. Я вырвал из отцовской тетради, в которую он записывал выручку, листок разлинованной бумаги, поставил на стол чернильницу.
Но тут и задумался: с чего начинать? Радоваться все-таки еще нечему — нет же ее здесь, уехала. И видно, уже не вернется. Перед глазами предстал заколоченный дом. Решил с него и начать.
«К дому ни тропинки, ни следа. Увяз он в снегу и стоит как слепой. Холодом, стужей несет от него. Так до костей и пробирает. Видно, ни капельки не оставила ты здесь тепла, все с собой увезла. Но раз уж увезла, то там не растеряй его. Панко говорит, что ты вспоминала меня. Не забыла, верно? Подтверди письмом или как. А летом приезжай к нам. Я стану ждать тебя, слышишь?..»
Зная, что Капу так просто не зазовешь, я пообещал исполнять все ее желания.
«Помнишь, как летом я не побоялся ночью в русалочный омут нырнуть? А теперь, если хочешь по-другому проверить меня, валяй, я на все готов. Могу, как тот борец, что в село приезжал, на битые стекла лечь и пролежать не какие-нибудь полчаса, а целые сутки. Я не пожалею своей спины. Только ты люби меня. Хочешь, я следующее письмо напишу тебе кровью?
Ляпа (исправил на Капу), раз есть у тебя охота учиться в техникуме, то и дуй туда. Разыщи Алексея, он поможет подготовиться. Он знает, потому что сам прошел через это. И утри нос нашим девчонкам, которые и в приходскую-то школу через день на третий ходят. А мне поищи там, в городе, книжку про то, как научиться говорить и понимать по-французски. Позарез нужна. Для чего? Потом скажу. Как найдешь — сразу пришли.
Не забудь прислать и карточку с себя…»
Запечатав письмо в конверт, я принялся писать адрес. Увы, кроме названия города, я больше ничего не знал.
А тем временем в сенях раздались торопливые шаги. Ясно, «младенцы». Скорее спрятать письмо. Но куда? В посудник? Тут каждый увидит. Ага, вон отклеились обои на тябле, за суровым Спасом, которому мать в молитвах доверяет все печали. Почему же не доверить ему письмо? Пусть постережет, пока я адрес разузнаю. Я мгновенно сунул письмо за отставший кусок обоев и залепил хлебным мякишем.
— Кузя, что ты дома сидишь, пойдем с горы кататься! — закричали «младенцы», вбежав в избу. — Вся мальчишня там.
— Там? Ну, пошли! — заторопился я.
Я был рад, что «младенцы» не заметили моей тайны.
После праздника
Памятной была для нас, мальчишек, масленичная неделя. Где мы только не побывали. Может, все было бы по-другому, если бы не Колька, наш безустальный заводила. Он все мог. Вел нас и на вечеринки, наяривая на своей балалайке, и к заветному камню в овраге, и катал с горы на своих санях.
А как-то под вечер повел нас в лес показывать медвежью берлогу. Вначале, правда, мы подумали, что тут он просто загибает. И лишний раз убедились: Никола не из таких! Близко он не подвел к берлоге, но мы увидели, как из отверстия, обложенного куржаком, вился парок. Красиво так вился, но от этой красоты зашевелились волосы, поднимаясь дыбом. Берлогу Никола обнаружил накануне, когда ездил на делянку за дровами.
Он, Никола, придумал и ряжеными ходить по домам. Так как