напряжения. Отдышавшись, я крепко заснул и проснулся лишь к вечеру, разбуженный резким криком морских птиц, возвращавшихся в свои гнезда, которыми были облеплены каменные срывы над моей головой.
Чувствуя сильную жажду и голод, я пополз искать пресную воду, пользуясь каждой шероховатостью скалы. Мне посчастливилось: ниже пещеры, в одной из трещин, настолько узкой, что в нее с трудом проходила моя голова, оказалось углубление, наполненное дождевой водой. Правда, она была совсем затхлой и притом еще солоноватой от заносимых ветром брызг моря, но все же пригодной для питья. Несколько крупных устриц, которые я не без труда отбил острым камнем от скал, спустившись к самому морю, слегка утолили мой голод. Тогда я тщательно осмотрел то место, куда меня забросила судьба.
Этот утес был оконечностью крохотного и высокого островка. Склоны его срывались прямо в грязно-желтую воду моря, образуя маленькую глубокую бухточку, открытую подковой на запад. Лишь в одном месте скатившиеся сверху глыбы нагромоздили как бы ступени, ведущие от моря к скале, а по ее обрыву наискось и вверх шел узкий выступ-карниз. В десятке метров над водой он несколько расширялся. На этом природном балкончике, нависшем над морем, в трещине, где с трудом уместились бы два человека, я и проспал весь тот день.
В общем, я попал в настоящую каменную западню. Впереди было море, а сзади, справа и слева уходила вверх неприступная отшлифованная ветром стена, не дававшая никакого упора ни рукам, ни ногам. Я не мог даже подняться к птичьим гнездам, лепившимся над моей головой и дразнившим мыслью о больших белых вкусных яйцах. Выбраться из бухточки можно было только морем, вплавь, рискуя встречей с акулами. И у меня не было при этом ни малейшей уверенности, что с другой стороны островка подъем окажется более доступным. Да и что мог я найти на его вершине, кроме травы, кустов, да, может быть, нескольких птичьих гнезд?
Я посмотрел в сторону моря. В закатной дымке виднелся на горизонте целый лабиринт разбросанных повсюду островков, таких же безлюдных и обрывистых, как и тот утес, на который я попал.
Моя робинзонада начиналась плохо. У меня не было даже огня, чтобы разжечь костер и привлечь таким образом внимание спасательных судов или проходящих мимо рыбацких джонок. А ведь только они могли избавить меня от медленного истощения, грозившего рано или поздно на этом обрыве. Я добыл себе еще несколько устриц, поймал пару мелких шустрых крабов и, съев их, заполз снова с последними лучами солнца в мою нору. Над морем уже начинал клубиться жаркий, парный туман.
Я быстро заснул и лишь на следующее утро почувствовал себя совсем отдохнувшим от моего утомительного плавания. Воспользовавшись ранним часом, когда тропическое солнце еще не так жгло, я снова обшарил всю доступную часть моей скалы. Но все мои старания найти какую-нибудь лазейку или подъем остались напрасными. Я был заперт в этой бухточке так же прочно, как если бы сидел за решеткой одиночной камеры.
Море теперь успокоилось совершенно и лишь лениво всплескивало между глыбами у подножья утеса. Был час отлива. И вот, почти под самым моим выступом, я заметил на уровне воды черневшее в камне отверстие. Около него вилась стайка небольших птичек, вылетавших из-под сводов полуподводного грота. Буро-коричневые по крыльям и спинкам, с сероватым брюшком, с прямыми, раздвоенными хвостами, они напоминали наших ласточек-стрижей. Я понял, что это те самые саланги, вареными гнездами которых меня не раз угощали в шанхайских ресторанах мои друзья-китайцы. По их рассказам, эти птички любят именно такие прибрежные пещеры, прилепляя к их сводам свои гнезда. Всмотревшись внимательно, я увидел на уровне прибоя целый ряд похожих гротов, скрытых раньше от меня приливом и волнами.
Это открытие снова зарядило меня энергией: если здесь в изобилии гнездятся саланги, то мою скалу, может быть, навещают охотники за ласточкиными гнездами. Я слыхал, что сбор обычно производится три раза в год. Сейчас было начало июля — самое начало летнего сезона. Надо запастись терпением и сидеть на этом голом утесе, не подвергая себя риску попасть на зубы акулам. Я отлично сознавал, что шансов на спасение у меня немного, что долго питаться одними устрицами я все равно не смогу, но я все же старался всеми силами не поддаваться отчаянию. Во всяком случае, мне следовало устроиться поудобнее.
Чтобы сделать себе ложе, я нарвал большую охапку водорослей и разложил их сушиться на самом припеке. Из наиболее гибких я сплел себе жалкое подобие шляпы, которая все же защищала мою голову от нещадных лучей солнца. Однако мне скоро пришлось прервать работу: солнце поднялось высоко, накалившийся камень жег ступни. Влажный зной загнал меня в тень пещерки, где я и просидел до заката, жадно всматриваясь до боли в глазах в расстилавшуюся подо мной желтую гладь моря. Но она продолжала быть сверкающей и пустой. Даже на горизонте я не смог заметить ни дымка, ни паруса. Лишь кое-где на поверхности виднелись темные точки плавающих птиц, да раз или два вдалеке появились какие-то черные тела, — вероятно, табунок дельфинов, быстро шедших гуськом друг за другом, то высовывая над волнами круглые спины, то снова ныряя.
Перед самым закатом с моря поднялся западный ветерок, который расчесал на длинные космы уже начинавшийся скапливаться над морем туман. Я перетащил в мое логово полупросохшие водоросли и с наслаждением вытянул на этом сыроватом ложе, пахшем йодом и морем, обожженные солнцем ноги. Когда птицы угомонились после заката, я уснул вместе с ними.
Но проспал я недолго — часа три-четыре. Меня начали мучить кошмары. Мне снилось, что я снова сброшен толчком с “Орана” и плыву во мраке по волнам, плыву бесконечно. Я устал, выбиваюсь из сил, задыхаюсь, захлебываюсь соленой водой… Тут я проснулся и, еще не придя в себя, почувствовал какое-то острое, невыносимое зловоние, от которого у меня перехватило горло. В нем мешались и едкий смрад клоаки, и приторный запах мускуса, и вонь гниющей рыбы. Приподнявшись на локте, я быстро огляделся.
Сквозь прорывы несшихся по небу рваных туч серп луны бросал на волны скользящий свет. У самого берега вода была скрыта от меня выступом скалы. Ни сверху, ни по сторонам я не заметил ничего особенного. С моря шел порывистый ветерок; он-то и наносил на меня тошнотворное зловоние. И вот, совсем-совсем рядом, я услышал снизу мощный ритмичный хрип и шипенье, как будто под самой моей пещерой стоял паровоз, с шумом выпускавший пары. Я поспешно подполз к срыву и осторожно заглянул