Читать интересную книгу Улей - Камило Села

Покойный муж доньи Хуаны, дон Гонсало Сисемон, кончил свои дни в третьеразрядном борделе — вдруг отказало сердце. Друзьям во избежание неприятностей пришлось отвезти его ночью домой на такси. Донье Хуане сказали, будто он скончался в очереди в храме Иисуса из Мединасели, и донья Хуана поверила. На трупе дона Гонсало, правда, не было подтяжек, но донья Хуана не вникала в мелочи.

— Бедный Гонсало! — говорила она. — Бедный Гонсало! Единственное, что меня утешает, — это мысль, что он прямехонько отправился на небо, и ему сейчас куда лучше, чем нам с вами. Бедный Гонсало!

Донья Асунсьон, словно слушая шум дождя, продолжает про свою Пакиту:

— А теперь дай Бог, чтобы она забеременела! Вот это было бы счастье! Ее друг — человек, всеми уважаемый, не какой-нибудь голоштанник, настоящий преподаватель. Я дала обет пойти пешком к холму Ангелов, если девочка моя будет в положении. Как вам кажется, я правильно поступила? Я считаю, что ради счастья дочери не может быть слишком большой жертвы. Как вы думаете? Ах, представляю себе, как радовалась Пакита, когда узнала, что ее друг свободен!

Около половины шестого дон Франсиско возвращается домой — проводить прием. Его уже ожидают несколько пациентов с постными лицами, в полном молчании. Дону Франсиско помогает его зять, работу они делят на двоих.

Дон Франсиско — владелец консультации для народа, которая приносит ему немалый доход. Консультация занимает порядочное помещение — на улицу выходят четыре балкона, броская вывеска гласит: «Институт терапии по методу Пастера — Коха. Директор и владелец д-р Франсиско Роблес. Туберкулез, легочные и сердечные заболевания. Рентгеноскопия. Кожновенерические болезни, сифилис. Лечение геморроя электрокоагуляцией. Плата за визит — 5 песет». Пациенты — бедняки с площади Кеведо, с улиц Браво, Мурильо, Сан-Бернардо, Фуэнкарраль — свято верят в дона Франсиско.

— Ученый доктор, — говорят они, — слов нет, какой ученый, к тому же очень осторожный и с большим опытом.

Дон Франсиско обычно прерывает их похвалы.

— Одной верой не вылечитесь, друг мой, — ласково говорит он, придавая голосу конфиденциальный оттенок, — вера без дел мертва есть, такая вера ничего не дает. Необходимо, чтобы вы сами чем-то помогали, от вас требуются повиновение и настойчивость, да, большая настойчивость! Не запускать болезнь, не откладывать посещение врача, если наступает небольшое улучшение… Чувствовать себя прилично еще не значит выздороветь, отнюдь. К сожалению, вирусы, вызывающие эти болезни, столь же коварны, как изменники и предатели!

Дон Франсиско немного кривит душой, на шее у него семья — целая орава.

Когда пациенты робко и почтительно спрашивают про сульфамиды, дон Франсиско, недовольно морщась, их отговаривает. Дон Франсиско с болью в сердце наблюдает за успехами фармакологии.

«Настанет день, — думает он, — когда мы, врачи, окажемся лишними, в каждой аптеке вывесят перечень разных таблеток, больные будут сами себе выписывать рецепты».

Итак, как мы уже говорили, когда у дона Франсиско спрашивают про сульфамиды, он обычно отвечает:

— Можете поступать, как вам угодно, но тогда больше сюда не являйтесь. Я не могу брать на себя ответственность за здоровье человека, который добровольно отравляет себе кровь.

Слова дона Франсиско всегда производят большое впечатление.

— Нет-нет, я буду делать все, что вы скажете, только то, что вы скажете.

В одной из внутренних комнат донья Соледад, супруга дона Франсиско, штопает носки, полная материнских забот, ограниченных и мелких забот наседки. Донье Соледад судьба не дала счастья, всю свою жизнь она посвятила детям, а дети не сумели или не захотели сделать ее счастливой. Одиннадцать детей родила она, все живы и почти все живут вдали от нее, а кое-кто пошел по дурному пути. Две старшие дочери, Соледад и Пьедад, постриглись в монахини, еще когда свергли Примо де Риверу, а всего несколько месяцев назад они затащили к себе в монастырь одну из младших, Марию Ауксилиадору. Старший из двух сыновей, Франсиско, третий по порядку, всегда был любимчиком матери, теперь он служит военным врачом в Карабанчеле, иногда является домой переночевать. Замуж вышли только две дочки — Ампаро и Асунсьон. Ампаро — за помощника отца, за дона Эмилио Родригеса Рон-ду; Асунсьон — за дона Фадрике Мендеса, фельдшера из Гвадалахары, человека трудолюбивого и ловкого, на все руки мастера, который и укол ребенку сделает, и промывание богатой старухе, и приемник починит, и заплату наклеит на клеенчатую сумку. У бедняжки Ампаро детей нет и уже не может быть, она постоянно прихварывает, постоянно жалуется то на слабость, то на боли; сперва у нее был выкидыш, а потом так и пошло, один за другим, пока в конце концов не пришлось удалить ей яичники и выкинуть все, что там было лишнего, а было, как видно, немало. Асунсьон, та поздоровей, у нее трое ребятишек, все — как звездочки ясные: Пилар, Фадрике и Сатурнино, старшенькая уже ходит в школу, ей исполнилось пять лет.

Следующая по старшинству в семье дона Франсиско и доньи Соледад — Трини, незамужняя, некрасивая; она скопила немного денег и открыла галантерейную лавку на улице Аподаки.

Лавчонка крошечная, но чистенькая и содержится в отличном порядке. В маленькой витрине выставлены мотки шерсти, детское платье и шелковые чулки, на светло-голубой вывеске остроугольными буквами написано «Трини», а внизу более мелкими — «Галантерея». Молодой поэт, который живет по соседству и поглядывает на девушку с глубокой нежностью, напрасно старается за обедом объяснить своим родителям:

— Вам этого не понять, но поверьте, такие вот крохотные уединенные лавочки вроде этой «Трини» вызывают во мне волнующее чувство!

— Этот парень просто глуп, — замечает отец, — не знаю, что с ним будет, когда меня не станет.

Молодой поэт — длинноволосый бледный юноша с отсутствующим взглядом, всегда как бы отключенный от происходящего вокруг, чтобы не улетучилось вдохновение; он похож на слепого и глухого мотылька, озаренного, однако, внутренним светом, на мотылька, который летает наобум, порой ударяясь о стены, порой взмывая выше звезд. У молодого поэта на щеках горят два розовых пятнышка. Молодой поэт, когда на него находит вдохновение, порой падает в обморок в каком-нибудь кафе, и его приходится тащить в уборную, чтобы он там пришел в себя от запаха дезинфицирующей таблетки, которая смирно дремлет в своей проволочной сеточке, как сверчок.

Следующая после Трини — Нати, бывшая сокурсница Мартина, всегда хорошо одетая, возможно, даже слишком хорошо одетая девица; а за нею идет Мария Ауксилиадора, та, которая вслед за двумя старшими сестрами недавно ушла в монахини. Завершают ряд трое младших, три наказания божьих. Сокоррито сбежала из дому с другом своего брата Франсиско, художником Бартоломе Ангерой; они ведут богемный образ жизни в студии на улице Де Лос Каньос, мерзнут там отчаянно, когда-нибудь к утру найдут их обледеневшими, как сосульки. Девушка уверяет своих подруг, что она счастлива, что ей все нипочем, только бы жить рядом с Бартоло и помогать ему создавать его творения. Слово «Творение» она произносит невероятно патетично, с большой буквы, совсем как председатель жюри на национальных выставках.

— У них там на выставках нет настоящего критерия, — говорит Сокоррито, — они сами не знают, за что присуждают награды. Но все равно, рано или поздно им придется дать медаль моему Бартоло.

Когда Сокоррито ушла из дому, в семье был крупный скандал.

— Если б она хотя бы уехала из Мадрида! — говорил ее брат Франсиско, у которого понятие о чести было, так сказать, географическое.

Следующая, Мария Ангустиас, начала с того, что увлекалась пением и взяла себе имя Кармен дель Оро. Подумывала она назваться Росарио Хиральда или Эсперанса де Гранада, но некий журналист, ее друг, сказал, что это не годится, что самое подходящее имя — Кармен дель Оро. Немного спустя, не дав матери оправиться после истории с Сокоррито, Мария Ангустиас пустилась во все тяжкие и сбежала с банкиром-мурсийцем по имени Эс-танислао Рамирес. Бедная мать была так убита, что даже не плакала.

Самый младший, Хуан Рамон, окончил курс по второму циклу и проводил целые дни, глядясь в зеркало и намазывая себе лицо разными кремами.

Часов в семь, сделав перерыв в приеме, дон Франсиско идет к телефону. Что он говорит, едва можно разобрать.

— Вы будете дома?

…

— Хорошо, я приду часам к девяти.

…

— Нет, никого не зовите.

Девушка будто в трансе, вид у нее мечтательный, взор устремлен в пространство, на губах блаженная улыбка.

— Он очень хороший, мама, очень-очень хороший. Он взял меня за руку, пристально посмотрел мне в глаза…

— И больше ничего?

— Нет. Потом сел совсем близко и сказал мне: «Хулита, мое сердце пылает страстью, я не могу больше жить без тебя, если ты меня отвергнешь, жизнь потеряет для меня всякий смысл, она станет, как щепка, которую волны несут куда придется, по воле судьбы».