Читать интересную книгу Брачные узы - Давид Фогель

Карие глаза ее были широко раскрыты, мутные и испуганные, они все время бегали по сторонам, пальцы же теребили подол грубого полосатого халата.

Гордвайль не мог произнести ни слова. Сердце его сжалось от боли. Он даже не знал, узнала ли она его или нет. Один за другим он вынул из карманов апельсины и шоколад и положил их на стол. Стал чистить апельсин и протягивать ей дольки. Она пожевала одну, словно против воли, и сразу же положила остальные на стол. И опять заплакала с сухими глазами.

Гордвайль опомнился и сказал:

— Скушайте апельсин, это немного подбодрит вас!

— Как я могу есть, — рыдала она тихо-тихо, — когда я хочу домой, а никто в целом мире не желает мне помочь. Я надеялась, что вы мне поможете, как тогда, на Карлсплац, но теперь я вижу, что и у вас каменное сердце. Никто, никто, ни одна живая душа в целом свете! Бросили меня здесь одну, и я должна так мучиться! Они меня бьют и царапают. Не сестры, нет! — поправилась она с животным страхом. — Не дай Бог, подумаете, что я имела в виду сестер! Сестрам запрещается бить, даже когда им хочется! Нет, я не говорила, что сестры бьют! Это женщины меня бьют, выдирают у меня волосы. Здесь дурные женщины, безнадежно помешанные, правда! Все время орут и вопят и не дают ни минуты покоя! Их то и дело сажают в одиночку или надевают на них смирительную рубашку.

Она вдруг улыбнулась лукаво и кивком указала на двух женщин в углу:

— Вон тоже сидит одна такая.

Гордвайль снова протянул ей дольку апельсина, потом другую и третью, и она непроизвольно глотала их. И даже сама стала брать и есть те дольки, которые уже лежали перед ней на столе.

— А все из-за чего? — начала она снова. — Такая глупость! Сама бы себе надавала по щекам за это! Да, по щекам, по щекам! Такая ужасная глупость! Вы же не верили, что я могу этого не знать! Кто же не знает, что нельзя ходить по улице голой? Ребенок в колыбели, и тот знает! Но как-то я тогда совершенно позабыла… не обратила внимания… Такое легкомыслие!.. Просто по щекам бы себе надавала! Я только хотела посмотреть, идет ли дождь, и сразу назад… Так вот встала и вышла… И совсем забыла в этот момент, что не одета и что нельзя выходить на улицу голой…

Внезапно она вскочила и, встав подле стены лицом к ней, зарядила визгливо и с каким-то странным пафосом, четко проговаривая каждое слово и помогая себе резкими движениями руки с поднятым указательным пальцем:

— А не выходи голая на улицу! А не выходи голая на улицу! А не выходи голая на улицу!

Бессчетное количество раз повторяла она эту фразу, как если бы хотела запомнить ее душой и сердцем, чтобы никогда уже не забыть.

Гордвайля охватил ужас, змеей извивавшийся вдоль позвоночника, холодная испарина выступила на лбу. Он повернул голову к женщинам в другом углу, словно прося помощи, но те как будто совершенно ничего не замечали. Больная сидела там и молча ела из тарелок, расставленных перед ней на столе, в то время как другая женщина гладила ее по голове и, не останавливаясь ни на секунду, что-то ей нашептывала. «Только ест да ест», — подумал Гордвайль отрешенно. Он поднялся и подошел к Франци Миттельдорфер.

— Полно вам, — пробормотал он и взял ее за руку. — Сейчас ведь нужно… Еще немного, и время выйдет. А мы ведь хотели поговорить.

Он боялся посмотреть ей в лицо. Спущенный чулок ее на теплом домашнем тапке неотступно стоял у него перед глазами.

Как послушный ребенок, женщина, не сопротивляясь, позволила ему отвести себя на место. Казалось, она немного успокоилась. И даже улыбнулась сама себе с каким-то удовлетворением.

Гордвайль сказал:

— Вам нужно подтянуть чулок.

— А, чулок! Это все в спешке… не успела их подтянуть как следует. К тому же у меня куда-то делись подвязки. Верно, украли. Тут что ни выпусти из рук, сразу же украдут.

Она наклонилась и нетерпеливым движением подтянула чулок выше колена.

Гордвайль протянул ей плитку шоколада, но она оттолкнула ее от себя.

— Нет, потом съем. А сейчас скажите мне, что же дальше! Вы ведь своими глазами видите, каково мне тут! Только послушайте, как они там воют и кричат! Скажите сами, разве можно здесь находиться! Я вам поручусь, самый здоровый человек сойдет с ума, если его сюда посадить. Ничего удивительного! День и ночь только крики и вопли! И что дальше! Дальше-то что, я вас спрашиваю! Я просто чувствую, что чем дальше, тем больше и больше я схожу с ума. Если меня здесь оставят, я совсем помешаюсь. Это невозможно вынести! Уже десять недель, десять недель! — лицо ее снова скривилось в беззвучном рыдании, разрывавшем сердце Гордвайля. — Де-есять не-еде-ель, де-есять не-еде-ель!

Гордвайль почувствовал, что еще мгновение и он сам громко разрыдается. Он словно физически страдал; муки сильнее этой он, казалось, еще никогда не испытывал. Большей муки в мире, должно быть, просто не существовало. Стиснув зубы, он из последних сил совладал с душившим его рыданием.

Больная монотонно повторяла:

— Де-есять не-еде-ель, де-есять не-еде-ель!

Гордвайль машинально взял дольку апельсина и положил ее в рот. Холодный кисловатый сок немного привел его в чувство. Он не сразу понял, что у него во рту, вынул раздавленную, изжеванную дольку, изучил ее пристальным взглядом и, осознав, что это, немедленно бросил ее под стол. Положив руку на руку больной, он стал увещевать ее умоляющим тоном:

— Успокойтесь, дорогая моя, успокойтесь! Скушайте апельсин, вот! Вы увидите, все еще снова будет хорошо. Скоро вы отправитесь домой. Через несколько дней, вот увидите. Нужно только, чтобы вы оставались спокойной, и врачи сами отправят вас домой, когда увидят, что вы спокойны и здоровы. Нужно есть все, что вам дают, и быть спокойной, вот увидите.

— Нет, я не могу, не хочу, — тянула несчастная. — Ни одного дня не могу! Ни часу! Мне нужно теперь же! Сразу! Я не могу здесь оставаться ни одного мгновения! Я тут с ума сойду! Я не хочу сойти с ума, не хочу! Вы все, все несете ответственность! За то, что привезли меня сюда! Я должна немедленно вернуться домой! Сию же минуту! Если я сейчас не вернусь, будет поздно! Иначе я и вправду сойду тут с ума — и останусь здесь навеки! Все оставили меня, никто обо мне не заботится! Вы тоже не хотите спасти меня, а я так на вас надеялась! И вот, вы тоже не хотите! Куда мне идти, скажите мне, ну куда?! Штайнхоф, Штайнхоф! Мне же стыдно будет выйти на улицу. Все будут показывать на меня пальцами, как будто я убийца! Нет, мне уже не спастись! Все пропало! Штайнхоф! С помешанными! И все из-за такой глупости! Из-за такой глупости!

Все это время она держала руку на лбу, как человек, у которого болит голова. Гордвайль спросил с великой жалостью:

— Болит голова?

— Голова болит?! Она все время болит! У меня здесь все болит! Я так мучаюсь! Дома бы я давно уже выздоровела, а здесь я с каждым днем заболеваю все больше и больше! Я прошу вас, милый, любезный мой, я умоляю вас, — она стала гладить его по голове и по щекам. — Я молю вас, как Бога, сжальтесь надо мной, спасите меня! Я вас вовеки не забуду! Спасите меня, пока не поздно! Я ведь еще молода, я жить хочу! Я не хочу заболеть и остаться здесь навсегда! Я на колени перед вами встану, — и она действительно опустилась перед ним на колени. — Вызволите меня отсюда, пока не поздно!

Гордвайль поднял ее и усадил на стул. Он был бледен, как мертвец, и дрожал всем телом. Он был готов ради нее сделать все, что только можно, но не знал, что именно. Он совсем потерял голову, ни единая мысль не шла ему на ум. Хриплым голосом он сказал:

— Я попытаюсь что-нибудь сделать. Все, что только смогу. Но теперь вы успокойтесь. Успокойтесь.

— Вам надо немедленно поговорить с советником фон Айхендорфом, — сказала больная. — Это наш директор, главный врач лечебницы. Вы сможете его найти в административном корпусе. Он не каждый день бывает, но сегодня у него приемные часы. У него три раза в неделю приемные часы. Сегодня вы сможете с ним поговорить. Попросите его хорошенько… Он все сделает, если его хорошо попросить. У нас одну больную выписали на днях домой. Ее родственники попросили как следует — и это помогло… А она действительно была тяжелая. Все время кричала и плакала. Но ее родственники так умоляли советника, что он разрешил ей уйти домой… Все зависит от него, от советника фон Айхендорфа. Это наш директор, но, ради Бога, не говорите ему, что это я вас послала!.. Это вы ни в коем случае не должны говорить! Иначе вы все испортите!.. — и она оглянулась, не подслушивает ли там кто-нибудь.

В этот момент Гордвайль верил ее словам. Может, и вправду ей было бы лучше дома. Возможно, она быстрее бы пошла на поправку.

— Я поговорю с советником. Сделаю все, что в моих силах.

— Если так, вам нужно немедленно идти! — заторопила его больная. — Я хочу знать, что он ответит. Вернитесь, чтобы передать мне его ответ.