Читать интересную книгу Генерал - Дмитрий Вересов

Тут он заставлял себя остановиться, ибо вопрос имел тысячу справедливых ответов – и ни одного подлинного.

Тосты же и речи лились рекой. Штрикфельд превосходил сам себя.

– Если мы хотим построить новую Европу, – витийствовал он, – мы должны очистить наше сознание от иллюзий империалистов кайзеровских времен. Если новая Европа будет строиться старыми методами подавления, разбоя и эксплуатации, то даже обесправленная и подчиненная Россия будет таить в себе большую опасность. Горе победителю, который должен бояться побежденного!

Трухин с любопытством рассматривал этих врагов, которые говорили те речи, которые должны были бы звучать в устах друзей. Но его настоящие друзья говорили совсем иное. Последний раз Кока опустил глаза и сказал: «У меня нет иного пути. Ты сам знаешь, и отец, и дядька отдали за это столько лет жизни… Я не сверну». «Не за это! – хотел было крикнуть Трухин, но знал, что это и жестоко, и бесполезно, и только тихо напомнил: – Но твой дядька, насколько мне известно, расстрелян где-то в Туркестане…» А других друзей у него не было.

И враги говорили абсолютно правильные слова, но все их построения почему-то казались игрушечными, как картонные декорации. И если бы только слова. Бедный, не знающий покоя, совершенно искренний Штрикфельд болел за свое дело всей душой, отнюдь не ограничиваясь словами. Он делал доклады, читал лекции офицерам, писал брошюры, в которых всячески доказывал несостоятельность теории унтерменшей, пытался показать, каков же русский человек на самом деле; он организовывал курсы, добивался улучшения условий в офлагах и простых лагерях, но вся его деятельность словно таяла на огромных пространствах двух воюющих стран или оставалась невидимой для Берлина.

Но здесь, сейчас всё и всем казалось прекрасным и скоро исполняющимся, и так хотелось тоже поддаться этому настроению, пить хорошее вино, верить в будущее и просто жить. Он так давно не жил просто, как в юности… Трухин знал, что многих из советских военных все эти годы угнетал страх, но он давно заставил себя отучиться от страха как такового. Еще в пятнадцать лет на волчьей охоте под Молвитиным он оказался один на номере, и, когда гончие выгнали на него волка, у него отказало ружье. Матерой волк несся на него, и в глазах его, кроме ужаса смерти, читалась решимость продать свою жизнь дорого. Страх был ледяным и липким, словно завернувшим его в тугие пелены, не дававшие возможности ни пошевелиться, ни даже вздохнуть. Но мозг еще работал, и Федор понимал, что у него есть всего несколько секунд для решения. Помощи ждать было неоткуда, если не считать собак, которые должны были вот-вот подоспеть. В том, что два костромича сделают матерого, он не сомневался, ибо гончие, которым на охоте всегда достается незавидная роль гона, а кровавая и эффектная победа отдана борзым, в редких случаях, подобных этому, дорвутся до жертвы и уничтожат ее с невыплеснутой яростью поколений. Значит, оставалось дождаться гончих. Шанс был мал, ибо заливистые голоса их, навсегда оставшиеся в его памяти башур[113] и альт, слышались еще далековато. И тогда он сделал единственное, что было возможно: выждав момент – а самое трудное было не повернуться и не убежать, – он рассчитанным движением бросился волку под ноги. Но не так, чтобы сбить его, на это у пятнадцатилетнего Федора, несмотря на его высокий рост, сил не было, – а так, чтобы тот споткнулся на полном ходу и неизбежно полетел кувырком. Это плюс разворот зверя и подготовка к новой атаке давало несколько мгновений, в которые должны были подбежать собаки. И они подбежали. Первой еще в прыжке повисла на волке, уже дышавшем в лицо Федору смрадным дыханием, пегая Званка, а затем его сбил костистый тяжелый Гундяй…

У Федора потом долго дрожали руки, но от страха он избавился навсегда. И было неважно, страх это перед физической опасностью или перед паутиной лжи, лицемерия и мерзости, опутавшей его родину. Он не боялся, но боялись, за редким исключением, все вокруг, и именно эта всеобщая боязнь не давала возможности ни дружить, ни любить, ни жить по-настоящему. И неистраченных сил, как обнаружил это Трухин теперь, в плену, оказалось много – гораздо больше, чем он предполагал, полагая себя иссушенным годами большевизма.

Трухин пил, смеялся шуткам и поддерживал общее веселье, что совершенно не мешало ему оставаться наедине со своими мыслями. Эту привычку он тоже развил в себе давно, она давала возможность отдыха в любом месте и в любое время. Вот и сейчас он был одновременно в молвитинских полях и в зале гостиницы, но все-таки в полях больше, ибо не сразу заметил подошедшего к нему того самого офицера, который приезжал в Циттенхорст с переводчицей. Да, такая странная фамилия, словно у деревушки – свидетельницы блестящей русской победы[114] – отобрали первую букву, – не запомнить трудно.

– Чем могу служить, господин фон Герсдорф?

– У меня к вам серьезный разговор, господин Трухин.

– Что ж, вы правы: нет места для деловых бесед лучше, чем на пирушке. Это, кстати, русская традиция, полковник.

– Рад, если попал, – усмехнулся Герсдорф, и с бокалами в руках они отошли в нишу, за окном которой какая-то Гретхен пасторально поливала гостиничные цветы.

– Я не люблю околичностей, хотя они столь присущи моей работе, и посему сразу признаюсь вам, что говорю не только и не столько от своего имени, но от имени отдела армейской пропаганды, то есть генерала-майора фон Веделя.

– Правильно ли я вас понимаю в том смысле, что за упоминанием этого имени стоит то, что Ведель подчиняется только Кейтелю, и, таким образом, между вашим разговором и верховным главнокомандующим стоит только начгенштаба Гальдер?

– Вы проницательны и осведомлены для пленного – тем лучше. К делу. Наша убогая нацистская пропаганда провалилась, наше правительство не хочет и не может разработать план политических методов ведения войны. А потому среди высшего офицерства, чувствующего свою ответственность, возникло решение самостоятельно проводить политические мероприятия, направленные на скорейшее окончание русской кампании. Ни один человек даже в генштабе уже не верит в возможность продолжения безумной политики в России.

– Я искренне рад…

– Подождите. Но, как вы тоже, вероятно, видите, мы буксуем. Русские же расколоты, как всегда…

Трухин снова посмотрел в окно. Гретхен уже ушла, и закатное июньское солнце мягко заливало медовым светом пионы и хосты. В воздухе явственно дрожала золотая пыль. «Неужели вот он, мой Тулон?» Мысль была ясна, но холодна. Он не имел права – он был слишком дворянин, чтобы пачкаться еще какой-либо идеей, кроме личной чести и веры в Господа Бога.

– Теперь позвольте и мне сказать вам «подождите». Я понимаю, что вам нужен лидер, вождь. Русский. Какой-нибудь влиятельный русский человек, желательно военный, который под своим знаменем сплотит антисталинские силы из пленных. Но…

– Какие могут быть «но», генерал? Изучив всех пленных с июня прошлого года, честно признаюсь, мы не нашли кандидата лучше, чем вы. – Трухин молча смотрел в окно, и холодный фурминт[115] быстро нагревался в бокале. – Вы благородны, выдержаны, блестящий штабист, пользуетесь заслуженным уважением не только среди генералитета, но и среди простых солдат. В вас есть стержень, даваемый не только образованием, но кровью… – Трухин продолжал молчать. – В конце концов, вы лично симпатичны нам всем.

– Аристократ, идущий в революцию, обаятелен, – невесело усмехнулся Трухин и залпом допил вино. – Но он никогда не станет настоящим лидером, ибо на нем груз личной порядочности и привычки приличного человека. А в том, что предлагаете мне вы, придется неизбежно отказаться от этого. Вам нужен другой – простолюдин, он сможет. Мы все это уже видели по обе стороны нашей границы. – Он подозвал кельнера. – Prosit, мой замечательный полковник фон Герсдорф. Благодарю за честь. А где ваша очаровательная переводчица?

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Статья из газеты «Die Fronte» от 10 мая 1942 года

«Военнопленные – враги. Как Сталин обращается со своими солдатами»

…Советы рассматривают всех военнопленных как изменников. Они отказались от международных договоров, подписанных всеми культурными государствами, – не существует обмена тяжелоранеными, нет почтовой связи между пленными и их родственниками.

Теперь Советы пошли в этом направлении еще дальше: они взяли под подозрение всех избежавших или другими путями вернувшихся из плена своих же военнопленных.

Властители Советов не без основания боятся, что каждый, кто очутился по ту сторону «социалистического рая», вернувшись в СССР, поймет большевистскую ложь. В каждом таком они видят опасного антисоветского пропагандиста.