Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Важно отметить, что на протяжении этого длительного периода и те, кто отстаивал современность технологии, и те, кто отстаивал современность освобождения, зачастую имели дело с одними и теми же могущественными политическими противниками. Две современности, казалось, выступали в тандеме, и немногим приходило в голову прибегнуть к формулировкам, в которых между ними делалось различие. Галилей, вынужденный подчиниться церкви, но (вероятно апокрифически) бормочущий: «Eppur si muovi»[69], виделся борцом как за технологический прогресс, так и за освобождение человечества. Мысль эпохи Просвещения, пожалуй, можно резюмировать так: она составляла веру в тождество современности технологии и современности освобождения.
Если и было какое-то культурное противоречие, то лишь в том, что капиталистическая мироэкономика политически и экономически функционировала в рамках, не обеспечивавших необходимую геокультуру для ее поддержания и усиления. Система в целом была не приспособлена к своим собственным динамическим нагрузкам. Мысленно ее можно представить как раскоординированную или борющуюся с самой собой. Продолжающаяся дилемма системы была геокультурной. Чтобы капиталистическая мироэкономика могла процветать и расширяться, как того требовала ее внутренняя логика, ей была необходима основательная настройка.
Особенно остро этот вопрос поставила Французская революция, не только для Франции, но для всей современной миросистемы в целом. Французская революция не была изолированным событием. Скорее ее можно мысленно представить как эпицентр урагана. Она ограничивалась с обеих сторон (до и после) деколонизацией американского континента — провозглашение независимости белыми поселенцами в Британской Северной Америке, в испано-язычной Америке и в Бразилии; революция рабов на Гаити и подавленные восстания коренных американцев, подобные восстанию Тупака Амару в Перу. Французская революция дала толчок к такой борьбе за освобождение в широком понимании этого слова, так же как и нарождающимся национализмом по всей Европе и ее окраинам — от Ирландии до России, от Испании до Египта. Это произошло не только потому, что она пробуждала сочувствие к французским революционным доктринам, но также и потому, что она вызывала ответные действия против французского (то есть наполеоновского) империализма, облеченного именем тех же самых французских революционных доктрин.
Прежде всего, Французская революция выявила, во многом впервые, что современность технологии и современность освобождения отнюдь не тождественны. Даже можно сказать, что те, кто хотел преимущественно современности технологии, внезапно испугались силы поборника современности освобождения.
В 1815 г. Наполеон потерпел поражение. Во Франции была «Ре рация». Европейские державы заключили Священный Союз, который, по крайней мере для кого-то, должен был гарантировать реакционный статус-кво. Но на деле это оказалось невозможным. И взамен за годы с 1815 по 1848 была разработана геокультура, предназначенная способствовать современности технологии, одновременно сдерживая современность освобождения.
Ввиду симбиотического отношения между двумя современностями, добиться этой частичной распряжки оказалось непростой задачей. Но эта задача была выполнена и тем самым создала прочную геокультурную основу для легитимации работы капиталистической мироэкономики. По крайней мере, лет 150 это удавалось. Ключом к операции явилась разработка идеологии либерализма и принятие ее как эмблемы капиталистической мироэкономики.
Идеологии сами по себе явились инновацией, возникшей из новой культурной ситуации, созданной Французской революцией[70]. Те, кто думал в 1815 г., что восстанавливают порядок и традицию, обнаружил, что на самом деле уже слишком поздно: случился коренной переворот в ментальности и он исторически необратим. Самое широкое признание как самоочевидные получили две радикально новых идеи. Первая состояла в том, что политические изменения — явление скорее нормальное, нежели исключительное. Вторая заключалась в том, что суверенитет принадлежит некому субъекту, именуемому «народом».
Обе концепции были взрывоопасны. Разумеется, Священный Союз обе эти идеи полностью отверг. Однако у правительства британских тори, правительства новой державы-гегемона в миросистеме, отношение было далеко не столь однозначным, также как и у реставрированной монархии Людовика XVIII во Франции. Консервативные в своих инстинктах, но разумные в отправлении власти, эти два правительства заняли столь двусмысленную позицию потому, что осознавали силу тайфуна общественного мнения и решили, что лучше склониться перед ним, нежели пойти на риск быть смещенными.
Так возникли идеологии, которые представляли собой не что иное, как политические стратегии на длительный период, предназначавшиеся для того, чтобы совладать с новой верой в нормальность политических изменений и в высший моральный авторитет народа. Основных идеологий возникло три. Первой явился консерватизм — идеология тех, кто пребывал в наибольшем ужасе от новых идей и полагал, что они с точки зрения морали
Либерализм возник в ответ на консерватизм как доктрина тех, кто стремился планомерно достичь полного расцвета современности, при минимуме беспорядка и при максимуме тщательно управляемых манипуляций. Как говорилось в постановлении Верховного Суда США, когда в 1954 г. он признал незаконным сегрегацию, либералы были убеждены, что изменения должны совершаться «со всей целесообразной скоростью», что, как мы знаем, на деле означает «не слишком быстро, но опять-таки и не слишком медленно». Либералы в полной мере были привержены современности технологии, но от современности освобождения им было несколько не по себе. Освобождение для технологов, думалось им, — прекрасная идея; освобождение для обычных людей, однако же, представляло известную опасность.
Третья великая идеология XIX в., социализм, явилась позже всех. Подобно либералам, социалисты принимали неотвратимость и желательность прогресса. Но в отличие от либералов, они с подозрением относились к реформам, проводимым сверху вниз. Им не терпелось воспользоваться всеми благами современности — разумеется, современности технологии, но еще более — современности освобождения. Они подозревали, вполне корректно, что либералы замышляли свой «либерализм» ограниченным как с точки зрения возможности применения, так и круга лиц, к которым было задумано применить его идеи.
В возникшей триаде идеологий либералы себя поместили в политический центр. Притом что либералы стремились из многих областей принятия решений устранить государство, в особенности государство монархическое, они всегда с не меньшим упорством добивались постановки государства в центр всякого разумного реформизма. В Великобритании, к примеру, отмена «хлебных законов» явилась, без сомнения, кульминацией длительных усилий, направленных на отстранение государства от дела зашиты внутренних рынков от иностранных конкурентов. Но в то же самое десятилетие тот же самый парламент принял Фабричные акты, явившиеся началом (не концом) длительных усилий, направленных на привлечение государства к делу регулирования условий труда и занятости.
Либерализм, будучи по своей сути доктриной, отнюдь не антигосударственной, занял центральное место в обосновании необходимости усиления действенности государственной машины[71]. Это диктовалось тем, что либералам государство виделось необходимым для осуществления их центральной задачи — развивать современность технологии, в то же время предусмотрительно умиротворяя «опасные классы». Таким способом они надеялись предупредить непредвиденные последствия концепции верховенства «народа», порожденные современностью освобождения.
В центральных зонах капиталистической мироэкономики XIX столетия либеральная идеология выразилась в трех главных политических задачах — достижении избирательных прав, построении государства благосостояния и выработке национальной идентичности. Либералы надеялись, что сочетанием этих трех начал удастся умиротворить «опасные классы» и, тем не менее, обеспечить при этом современность технологии.
Дискуссия вокруг избирательных прав непрерывно продолжалась все столетие и далее. На практике налицо была непрерывно идущая вверх кривая распространения прав участия в голосовании на все новые категории лиц в большинстве стран в таком порядке: вначале мелкие собственники, затем не имеющие собственности лица мужского пола, затем более молодые люди, затем женщины. Либералы сделали ставку на то, что прежде исключенные категории лиц, получив право участвовать в голосовании, примут идею того, что периодическое голосование представляет собой всю полноту политических прав, на которые эти категории претендовали, и потому оставят более радикальные идеи о действенном участии в коллективном принятии решений.
- Блог «Серп и молот» 2017–2018 - Петр Григорьевич Балаев - История / Политика / Публицистика
- Крах СССР - Сергей Кара-Мурза - Политика
- Методы фальсификации выборов - Денис Парамонов - Политика
- Россия при смерти? Прямые и явные угрозы - Сергей Кара-Мурза - Политика
- Разгерметизация - ВП СССР - Политика