Читать интересную книгу Скука - Альберто Моравиа

Она ответила очень просто:

— Да потому, что это правда.

—  Что правда?

—  Я действительно велела Балестриери поухаживать за мамой, чтобы она не заметила, что он влюблен в меня.

—  Очень умно и очень хитро. И твоя мать поверила, что Балестриери ухаживает за ней?

—  Еще как поверила!

—  Но отец, конечно, нет, правда?

— Да, отец не поверил.

—  Почему?

—  А он однажды нас застал — меня и Балестриери.

—  И что же он видел?

—  Он видел, как тот меня целовал.

—  И ничего не сказал матери?

—  Нет, он ей сказал, но мама не поверила, потому что Балестриери уже ухаживал за ней, и она сказала папе, что он все это выдумал из ревности.

—  И после этого Балестриери продолжал приходить к вам в дом?

—  Да, но мы стали осторожнее. Тем более что в конце концов папа почти поверил, что ему тогда просто поме­рещилось. Но он продолжал ненавидеть Балестриери. И как только его видел, уходил из комнаты.

Со стола было убрано. Теперь Чечилия расставляла стулья. Когда она проходила мимо, я за руку притянул ее к себе и усадил, сопротивляющуюся и рассеянную, к себе на колени.

—  Итак, — сказал я, — сейчас мы поедем в студию?

Я увидел, что она взглянула на часы у себя на запя­стье. Потом сказала:

—  Я жду звонка.

—  При чем тут звонок?

—  От звонка зависит, поедем мы в студию или нет.

—  Кто должен тебе звонить?

Она смотрела на меня некоторое время каким-то не­понятным, словно бы изучающим взглядом, потом ска­зала:

—  Мне должен позвонить один кинопродюсер, чтобы назначить встречу. Если это будет скоро, боюсь, что се­годня мы к тебе не поедем.

Я ни на минуту не усомнился в том, что она лжет. Об этом говорила сама ее интонация, слишком натуральная. Такой натуральности можно достичь лишь тогда, когда лжешь. Я сказал:

—   Почему ты не хочешь сказать правду? Ведь это ак­тер должен тебе звонить.

—  Какой актер?

— Лучани.

— Да я только вчера с ним виделась, — сказала она неожиданно, предлагая мне проглотить правду суточной давности, чтобы скрыть ложь, сказанную минуту на­зад. — С ним я и ходила к продюсеру. Зачем мне видеться с ним каждый день?

—  Но вчера-то у продюсера виделись?

—  Ну и что? Лучани просто нас познакомил. Но вчера продюсер не мог меня принять и сказал, что позвонит завтра.

Я заметил, насколько все это было правдоподобно. Больше того, все это могло быть даже правдой, во всяком случае в деталях; я знал, что, когда Чечилии приходилось лгать, здание лжи она всегда возводила из материалов правды. Но я стоял на своем:

—  Нет, это Лучани должен тебе звонить. Ну что тебе стоит это признать?

—  Ничего не стоит, только это неправда.

—  Если это неправда, давай я подойду у телефону и отвечу вместо тебя.

—  Пожалуйста, если это доставит тебе удовольствие.

Ее уступчивость навела меня на мысль, что у них с Лучани, как это бывает между любовниками, была дого­воренность: если трубку берет она, Лучани говорит, что это он, если кто-то другой, он говорит, что это продюсер. Я сказал с горечью:

—  Нет, я не хочу ставить опытов. Я хочу только, что­бы ты поняла одну вещь, всего одну.

—  Какую вещь?

—  Мне не надо, чтобы ты меня любила, мне надо только, чтобы ты говорила мне правду. Я предпочитаю услышать, что ты сегодня встречаешься с Лучани, если ты действительно с ним встречаешься, чем видеть, как ты это от меня скрываешь, думая, что мне это будет непри­ятно.

Мы посмотрели друг на друга. Потом она погладила меня по щеке почти что с нежностью и сказала:

— Моя правда состоит в том, что сегодня я не встре­чаюсь с Лучани. Ты предпочитаешь, чтобы я сказала твою правду, то есть что я с ним встречаюсь.

Таким образом, сама того не желая, Чечилия прого­ворилась, что правда и ложь для нее одно и то же, то есть что для нее не существует ни правды, ни лжи. Из коридо­ра вдруг донесся телефонный звонок. Чечилия тотчас вскочила с моих колен и, воскликнув: «Телефон», выбе­жала из комнаты. Я вышел следом за ней.

Телефон находился в конце коридора, в самом тем­ном его углу; он стоял там на этажерке. Я увидел, как Чечилия сняла трубку, поднесла ее к уху и сразу же сказа­ла: «Здравствуйте». Я подошел, и тогда она, словно желая спрятать, защитить от меня черную эбонитовую трубку, в которую она говорила и из которой обращались к ней, неожиданно повернулась ко мне спиной. Разговор про­должался. Я заметил, что Чечилия отвечает односложно и говорит словами еще более стертыми, чем обычно, и неожиданно проникся твердой уверенностью в том, что на том конце провода — актер, что они с Чечилией дого­вариваются о свидании и что Чечилия мне с ним изменя­ет. В то же время я заметил, что испытываю мучительное желание: я хотел ее, лгущую и ускользающую и оттого такую реальную и такую желанную, словно, возьми я ее здесь, прямо в коридоре, в то время, когда она говорит с любовником, я овладею ею как раз в тот момент, когда посредством телефона она думала от меня ускользнуть. Я тесно прижался к ее спине, как недавно в ванной, но, заметив, что она отвечает мне движением ягодиц, понял, что она не только не против такого необычного и неудоб­ного соития, но хочет его, словно желает загладить этой своею неискренней готовностью тот факт, что по-настоящему она принадлежит тому, с кем говорит сейчас по телефону. И все-таки я прижимался к ней, полный ярос­ти и желания, как вдруг вспомнил, что Балестриери од­нажды взял ее на кухне точно таким же образом и, может быть, обуреваемый теми же самыми чувствами. Я резко отстранился; Чечилия, почувствовав, что за спиной меня больше нет, бросила на меня из-за плеча вопроситель­ный взгляд, потом, продолжая говорить, протянула назад свободную руку и сжала мою. Я отдал ей свою руку и остался стоять позади нее, прислонившись к стене, опус­тив голову и не зная, что думать. Наконец Чечилия сказа­ла: «Ну значит, договорились. До скорого», повесила трубку и минутку постояла в задумчивости, не выпуская моей руки.

—  Очень жаль, — сказала она наконец, обернувшись, — но сегодня мы не поедем в студию. Через полчаса меня ждет продюсер.

—  Хорошо, я ухожу.

—  Подожди, выйдем вместе.

Чечилия пошла впереди меня по коридору к своей комнате. Она вошла туда первой, а когда вошел я, тща­тельно заперла за нами дверь.

—  Хочешь, мы прямо сейчас займемся любовью? Но только сразу, потому что у меня в самом деле нет времени.

Услышав это предложение, такое щедрое и такое ци­ничное, я почувствовал прилив желания, которое, каза­лось, никогда уже не сможет насытиться именно потому, что я желал не только ее тело, такое послушное и подат­ливое, но всю ее целиком. Однако я ответил:

—   Нет, не будем даже говорить об этом, я не люблю ничего делать второпях.

—  Но почему второпях? Просто сразу же после я должна бежать.

—  Нет, нет, я не Балестриери, мне не обязательно брать тебя в твоем доме.

—  При чем тут Балестриери?

—  Кстати, о Балестриери, скажи-ка мне вот что.

— Что?

—  В тот раз, когда вы занялись любовью на кухне, перед этим у вас не было спора, размолвки, ссоры?

—  Как я могу такое помнить! Это было так давно.

—  Попытайся все-таки вспомнить.

—  Ну хорошо, кажется, действительно была какая-то ссора. Балестриери был такой скучный, все-то ему надо было знать.

—  Все знать?

— Да, все: ему было надо знать, с кем я виделась, с кем встречалась, что делала.

—  А в тот день вы препирались по этому поводу?

—  По-моему, да.

—  И чем это кончилось?

—  Тем же, чем и всегда.

—  То есть?

—  Ну, я просто перестала отвечать на его вопросы, и тогда он решил заняться любовью.

Я не смог удержаться:

—  В точности как я!

—  Нет, с тобой-то как раз все не так. Ты ведь не хо­чешь заниматься любовью. Ну так как: хочешь или не хочешь?

Она смотрела на меня зазывным взглядом, словно чувствовала себя в долгу и во что бы то ни стало хотела мне заплатить, чтобы больше об этом не думать. Мне хотелось ответить ей: «Не хочу, потому что не хочу посту- мать так, как поступал Балестриери». Вместо этого я ска­зал, поцеловав ее в шею:

—  Мы займемся этим завтра в студии, без всякой спешки.

Я увидел, как она неодобрительно покачала головой, мотом подошла к шкафу, открыла его, взяла сверток в папиросной бумаге и вынула из него сумку.

—  Видишь, — сказала она, — я хожу с твоей сумкой.

Мы вышли из комнаты, а потом из квартиры. Чечи­лия шла впереди, а я за ней, погруженный в свои мысли. Я говорил себе, что сегодня, сделав над собой сверхчело­веческое усилие, я совладал с собой и не взял ее в коридо­ре, хотя бешено ее хотел, не взял, потому что не желал с точностью повторять все, что до меня делал Балестриери; по ведь это был всего лишь маленький эпизод страсти, которая в общем своем развитии все больше напоминала страсть, испытываемую к Чечилии Балестриери. Благо­даря свойственной мне рассудительности, я еще мог зап­рещать себе поступать, как Балестриери, в каких-то оп­ределенных случаях, но, судя по всему, мне уже было не по силам свернуть с пути, которым он прошел до меня. Когда мы спустились в вестибюль, я резко сказал ей: