Читать интересную книгу Химават - Николай Рерих

Может оказаться, что целые войны были с друзьями, а всякие притворные вежливости были в кругу врагов. Не сказать ли примеры? Знаем, как многократно русский народ помогал другим народам, и в большинстве случаев никакой ни признательности, ни душевности не происходило. Русский народ отдавал, почти дарил огромные свои области, но и эти душевные жесты бывали забыты и, может быть, умышленно забыты. Одни — по зависти, другие — по невежеству, третьи — по какому-то неизреченному атавизму не проявляли душевности к русскому народу. Одни рассказывали о развесистой клюкве, о медведях на улицах Москвы, другие изобретали клеветы о пожирании казаками мыла, сальных свечей и даже младенцев.

Даже и теперь во многих фильмах, как только дело касается русского быта, можно видеть самые неправдоподобные постановки. Иногда даже невозможно решить, делается ли это по невежеству или же умышленно по какой-то внутренней враждебности к русскому народу. Большое достижение в том, что сейчас русское искусство и литература в переводах на многие языки широко обошли мир. Все-таки в сознание читателей и зрителей должны были проникнуть истинные сведения о русской жизни. Там, где поймут русский народ, там вопреки всяким нелепым атавизмам зародится и душевность. Может быть, мы неправильно употребили это слово, но оно представляется показательным. Мы уже не говорим о любви, о дружбе, о расположении, но хотя бы зародыш душевности должен послужить на благо, на взаимопонимание и на справедливую оценку души народов. От древнейшей и до новейшей русской литературы можно видеть отображение этой души. Главное же — знать достоверно.

Русские облики

Мусоргский

“Додонский, Катонский, Людонский, Стасенский” по именам четырех сестер Голенищевых-Кутузовых так всегда напевал Мусоргский, работая в их доме над эскизами своих произведений. Матушка Елены Ивановны — та, которую Мусоргский называл Катонский от имени Екатерины, много рассказывала, как часто он бывал у них, а затем и в Боброве у Шаховских — у той, которую он называл Стасенский. Додонский была потом кн. Путятина, а Людонский — Людмила Рыжова.

После последнего пребывания Мусоргского в Боброве произошел печальный, непоправимый эпизод. После отъезда композитора, который уже был в болезненном состоянии, нашлись целые кипы музыкальных черновых набросков. По небрежению все это сгорело. Кто знает, что там было. Может быть, там были какие-то новые музыкальные мысли, а может быть, уже и готовые вещи. Сколько таким путем пропадает от простого небрежения и неведения. А кто знает, может быть, где-то на чердаке или в амбаре хранятся и еще какие-то ценные записки. Мне приходилось видеть, как интереснейшие архивы в каких-то корзинах выносились на чердак на радость мышам.

О Мусоргском вышло несколько биографий, но в каждую из них, естественно, не входили многие характерные черты. Так и мы, если бы Мусоргский не был двоюродным дядей Елены Ивановны, то, вероятно, также никогда не слышали бы многих подробностей его глубоко печальной жизни. Теперь будут праздновать столетие со дня рождения Мусоргского. Наверное, от некоторых ровесников его еще узнаются характерные подробности. Но в нашей жизни это имя прошло многообразно, постоянно встречаясь в самых неожиданных сочетаниях.

Вот вспоминается, как в мастерских Общества поощрения художеств под руководством Степы Митусова гремят хоры Мусоргского. Вот у А.А.Голенищева-Кутузова исполняется “Полководец”. Вот Стравинский наигрывает из Мусоргского. Вот звучно гремит “Ночь на Лысой горе”. А вот в Париже Шаляпин учит раскольницу спеть из “Хованщины”: “Грех, смертный грех”. Бедной раскольнице никак не удается передать вескую интонацию Федора Ивановича, и пассаж повторяется несчетное число раз. Раскольница уже почти плачет, а Федор Иванович тычет перед ее носом пальцем и настаивает: “Помните же, что вы Мусоргского поете”. В этом ударении на Мусоргского великий певец вложил всю убедительность, которая должна звучать при этом имени для каждого русского. Из “Хованщины” мне пришлось сделать лишь палаты Голицына для Ковент-Гарден. А вот в далеких Гималаях звучит “Стрелецкая слобода”…

Исконно русское звучит во всем, что творил Мусоргский. Стасов был первый, кто привлек мое внимание к Мусоргскому, хотя в то время многие игнорировали Мусоргского и считали бесполезным продолжение его творчества. Окружение Стасова, каким бы многочисленным оно ни было, всегда было очень влиятельно, и все, кто посещал первые Беляевские концерты, становились почитателями этого русского гения.

Может быть, теперь и вся жизнь Мусоргского протекла бы под более благоприятным знаком. Может быть, теперь сразу бы поняли и оценили, и озаботились о лучших условиях для творчества. Может быть… А может быть, и опять не поняли бы, и опять отложили бы настоящее признание на полвека, а то и на целый век — всяко бывает. Добрые люди скажут, что невозможно и представить себе, чтобы сейчас могли происходить всякие грубые непонимания, вандализмы и несправедливые осуждения — так говорят оптимисты, пусть же многие уроки прошлого послужат для улучшения будущего.

Радостно слышать, что русский народ будет праздновать столетие Мусоргского. Значит, оценили накрепко. Будет поставлена “Хованщина”.

Поймут, что не нужно делать несносных купюр, не следует самовольничать, изменяя текст, пусть встанет во весь рост создание великого русского творца.

Чем полнее, чем подлиннее будем выражать великие мысли, тем большим неиссякаемым источником они будут для всего народа.

Слава Мусоргскому!

Станиславский

Добрый глаз редок. Дурной глаз в каждом доме найдется.

Мне говорили, что Станиславский заставляет своих учеников: “Умейте в каждой вещи найти не худшее, но лучшее”. Чуткий художник знал, что огромное большинство людей с наслаждением служит культу худшего, не зная, как подойти ко всему, что приносит радость.

С великим рвением люди умаляют то, что им не по нраву. Какое долгое время они готовы проводить около того, что им показалось отвратительным. Встреча с чем-то нелюбимым порождает яркие слова, блестящие сравнения. И быстры тогда человеческие речи, и сильны движения. И горят глаза.

Но зато как медленно-скучны бывают слова похвалы и одобрения. Как страшимся мы найти и признать. Самый запас добрых слов становится бедным и обычным. И потухают глаза.

Удалось испытать одного любителя живописи. За ним ходил с часами и незаметно замечал время, проводимое им около картин. Оказалось, около картин осуждаемых было проведено времени с лишком вдвое больше, нежели около вещей одобренных. Не было потребности смотреть на то, что, казалось, доставило бы ему радость; нужно было потратить время на осуждение. Наконец я сказал ему: “Теперь знаю, чем вас привлечь. Надо окружить вас вещами ненавистными”.

Мы, славяне, особенно повинны во многоглаголании худшего. В Европе уже приходят к замалчиванию худого, конечно, кроме личных выступлений.

Но великие мастера всегда считают: если что показалось плохим, значит, оно не достойно обсуждения. Жизнь слишком красива, слишком велика, чтобы загрязнять себя зрелищем недостойным. Слишком много радостного, много заслуживающего внимания. Но надо знать бодрость и радость.

Надо знать, что нашему “я” ничто не может вредить. Останавливаясь перед плохим, мы у себя отнимаем минуту радости. Удерживаем себя вместо шага вперед.

Учиться радости, учиться видеть лишь бодрое и красивое! Если мы загрязнили глаза и слова наши, то надо учиться их очистить. Строго удержать себя от общения с тем, что не полюбилось. И у нас жизнь разрастется. И нам недосуг станет всматриваться в ненавистное. Отойдет ликование злобы. И у нас откроется глаз добрый.

Эти возвышенные мысли пришли мне на ум после встречи со Станиславским. Он был не только магнетической личностью, но и неутомимым сеятелем всего ободряющего и созидательного. Можно сказать, что он действительно имел глаз добрый.

С грустью в Гималаях мы приняли известие, что Станиславский ушел с земного плана. Но где бы он сейчас ни находился, он будет счастливее, потому что неослабляемый восторг поведет его к новым сияющим вершинам.

Несколько великих мужей недавно ушло от нас. Нет больше Шаляпина. Ушли Горький и Глазунов. Нет Трубецкого. Умер Яковлев. Свежая почта принесла известие о смерти Куприна. Вспоминается мастерский рассказ Анатоля Франса о том, что великие души встречаются за земными границами и продолжают там развивать идеи, которые вдохновляли их при жизни. Сколько чудесного вдохновения распространит Станиславский повсюду, где бы он ни оказался. И мы с благодарностью сохраним в наших сердцах память о его незабываемых театральных постановках и тот возвышенный восторг, которым он наполнял каждого, кто встречался с ним.