Почему вы решили сохранить фамилию Бруно в секрете?
Мы сохранили анонимность Бруно потому, что он сам об этом попросил, и я думаю, это было правильное решение. Когда ему было три года, его мать, проститутка, так его избила, что он перестал говорить. Под этим предлогом она сдала Бруно в приют для умственно отсталых детей. Он сбежал оттуда, его поймали, и последующие двадцать три года он провел в психиатрических больницах, приютах и колониях. Когда я познакомился с Бруно, принудительное лечение уже убило в нем даже самые простые человеческие стремления, включая желание позаботиться о себе.
В начале фильма, когда Каспар сидит в подвале, прикованный ремнем к полу, за кадром вы слышите дыхание Бруно. Я не стал трогать звук, потому что Каспар дышал бы так же. Работая с таким неопытным актером, как Бруно, нам приходилось все диалоги писать вживую, — с дубляжом бы ничего не получилось, Бруно не вынес бы удушающей атмосферы студии. Это, конечно, добавило хлопот: звуки 1828 года мы писали прямо на площадке, и чтобы не просочились шумы двадцатого века, пришлось объявить в окрестностях площадки табу на автомобили.
Бруно отчетливо понимал, что фильм не только о том, как общество убило Каспара Хаузера, но и о том, что общество сотворило с ним, Бруно. Может быть, поэтому он хотел остаться анонимным. Я по сей день его называю «неизвестным солдатом кинематографа», и памятник ему — «Загадка Каспара Хаузера». Я даже подумывал назвать фильм «История Бруно Хаузера». Роль вызвала в нем глубокий отклик, он по-настоящему прочувствовал ее. Я быстро понял, что его нельзя надолго лишать привычной обстановки, нельзя отдавать на растерзание прессы и превращать в кинозвезду. Когда я сказал ему, что нас пригласили в Канны, он страшно оживился и заявил: «Дер Бруно хочет транслировать этим людям, как он играет на аккордеоне». «Дер Бруно» — это он так себя называл. Я боялся везти его на этот мясной рынок, но он очень хотел поехать и в итоге отлично провел время. Вы знаете, журналисты в Каннах страшно назойливы, но Бруно был на высоте. Один раз он встал с аккордеоном перед публикой и сказал: «Сейчас я вам сыграю все оттенки красного». Он привлек к себе столько внимания и при этом оставался совершенно равнодушен к славе, толпы фотографов его не пугали. На пресс-конференции фильма он всех сразил неподдельной искренностью и наивностью. Он сказал, что приехал, чтобы первый раз в жизни увидеть море, и поразился, какое оно чистое. Кто-то заметил, что на самом деле море довольно грязное. «Когда на земле не будет больше людей, — сказал Бруно — оно снова станет чистым».
Бруно легко адаптировался на съемочной площадке? Должно быть, для него это было весьма необычно.
Без взаимного доверия, вскоре установившегося между нами, ничего бы не вышло. Я часто держал его за запястье, у нас с Бруно все время был физический контакт. Я держал его не за руку, а за запястье, как будто щупал пульс. Ему это почему-то нравилось. Иногда на него находило, и он разражался тирадами о несправедливости мира. Когда такое случалось, я просто останавливал съемки и давал ему выговориться. Один раз я страшно рассердился на звукорежиссера, который после часа этих излияний, открыл журнал и начал читать. Я сказал: «Тебе платят за то, что ты слушаешь Бруно. Мы все будем его слушать». Через несколько минут Бруно обычно замечал, что все на него смотрят и говорил: «Дер Бруно слишком много болтает. Давайте работать». Я все время твердил ему: «Бруно, если тебе нужно поговорить, говори свободно. Это не мешает работе, это для нашей работы очень важно. Просто не все нужно снимать на пленку».
В прошлом он часто сбегал из исправительных заведений, скрывался и поэтому постоянно был настороже — ждал, что в любую секунду за ним явится полиция. Ему так понравился его персонаж, что он отказывался снимать сценический костюм и часто даже спал в нем. Однажды он не появился к завтраку, я понял, что он проспал, пошел и постучал в дверь. Он не ответил, я толкнул дверь и на что-то наткнулся. Оказалось, Бруно спал не на кровати, а прямо у порога. Потом я узнал, что он так спал с первого дня съемок. Положил подушку и одеяло на пол, чтобы сразу убежать, если вдруг какая-то опасность. Через секунду, через долю секунды, он уже стоял передо мной, сна ни в одном глазу: «Да, Вернер, что такое?». У меня сердце защемило, когда я это увидел. Я сказал ему: «Бруно, ты проспал. Ты что, спал прямо на полу?» — «Да, — сказал он, как обычно, о себе в третьем лице, — Дер Бруно всегда спит рядом с выходом». Так он чувствовал себя в безопасности.
Съемки выматывали его. Когда он уставал, то говорил: «Дер Бруно берет перерыв», — и ложился на пару минут вздремнуть между дублями. Думаю, ему просто время от времени надо было отвлекаться от всего. После каждой сцены мы записывали звуковой фон помещения. У каждой комнаты и съемочной площадки свой уровень шумов, и чтобы при монтаже не было накладок, надо после каждого дубля писать тишину. Но с Бруно тишину было записывать невозможно, потому что через пять секунд после команды «Снято!» он уже вовсю храпел. Это повторялось по десять раз на дню. Иногда он сам хотел режиссировать какой-нибудь эпизод. Я объяснил ему сцену ранения где-то за неделю до того, как мы должны были ее снимать, и все это время он ее серьезно обдумывал, делал для себя кучу заметок. Через несколько дней он подошел ко мне и сказал: «Вернер, я понял, что должен транслировать [durchgeben] в этой сцене». Он никогда не говорил «сыграть» или «сделать», всегда «транслировать». И вот он стоит и вопит дурным голосом, как плохой театральный актер, потом падает на землю, дрыгая ногами. Он сказал: «Я буду передавать смертельный вопль». Поняв, что он непременно хочет играть по-своему, я за двадцать минут до съемок переписал сцену. Переубедить его было бы слишком трудно.
Еще один нюанс — Бруно не говорил на нормальном немецком или хотя бы на грамматически правильном немецком, скорее, на диалекте берлинских окраин. Пришлось поработать, чтобы научить его не просто говорить на Hochdeutsch — это литературный язык, в некотором роде эквивалент викторианского английского, — но говорить так, как будто он только открывает для себя язык. Артикуляция Бруно придавала его игре особый колорит, и в итоге нам удалось обернуть его трудности с языком во благо. Эффект создается удивительный — как будто он действительно осваивает незнакомый язык. Мне кажется, благодаря голосу и манере речи Бруно образ Каспара получился особенно живым.
Со временем Бруно стал увереннее в себе?
Несомненно. Вообще, съемки были сплошным удовольствием, потому что Бруно втянулся в работу и выкладывался на полную. Для сцены в начале фильма, когда Каспар учится ходить, Бруно хотел, чтобы у него ноги онемели, и для этого зажал под коленями палку и сидел так два часа. После он вообще не мог стоять, и сцена получилась невероятная. Но, надо сказать, порой он терял доверие к нам, ко мне особенно. Он шлялся по кабакам, сорил деньгами, напивался, и я предложил ему пойти в банк и открыть счет на его имя. Но он вбил себе в голову, что это заговор с целью его обобрать. Даже сотруднику банка не удалось его убедить, что я никак не смогу вероломно снять деньги с его счета и положить на свой, если только он сам не напишет доверенность. Он всерьез решил, что человек в банке — актер, которого я специально нанял, чтобы украсть его деньги. Но когда он нам доверял, все шло отлично. Бруно непрерывно говорил о смерти и начал писать завещание. «Куда мне его спрятать? — спрашивал. — Мой брат меня убьет, или я сам его убью, если увижу. Я не могу доверять своей семье. Моя шлюха мать умерла, и шлюха сестра умерла». Я посоветовал ему положить завещание в банковский сейф или отдать адвокату. Но он сказал: «Нет, я им не доверяю». Два дня спустя он отдал мне завещание и попросил сохранить его. Оно до сих пор лежит у меня в запечатанном конверте.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});