– Когда-то, – продолжал Конон, – я помню, как орали при советской власти: вот, мол, как плохо, что все диктуют сверху! Мол, дали бы нашему директору этот завод в собственность, он бы ого-го как развернулся! И продукция была бы без брака, и нам бы платил в десять раз больше… Что, не говорили так?
Козаровский подтвердил:
– Говорили. Всюду. Везде.
– Так чего жаловаться сейчас на несправедливость приватизации? Ведь они же, инженеры и рабочие, весь, как говорится, сознательный советский народ предлагал отдать в собственность государственные заводы и фабрики! Вот так просто взять и отдать. Директору бани – баню, директору завода – завод, председателю колхоза – колхоз. А вместо этого им, убогим недоумкам… я имею в виду не директоров, а всю ту негодующую массу… им дали шанс поучаствовать в великом разделе! В самом деле, дали. Все получили эти ваучеры. Все! Ну и что? Кто был лохом при советской власти, тот остается лохом при нынешней. Энергичные снова все взяли себе – уже на законном основании! – а убогонькие все так же как в соплях с головы до ног – в воплях о несправедливости. А когда для них возможна та справедливость, которую они хотят? То есть лежать на печи, а им чтоб подносили калачи?
Козаровский сказал сочувствующе:
– Да что вы, Илья Юрьевич! Все всё понимают.
– Если бы, – вздохнул Конон. Он коротко взглянул на меня. – Если бы.
Мне почудилось, что Конон вроде бы оправдывается. Я не бог знает какая величина… вообще-то я себя считаю величиной, но не настаиваю, чтобы мою гениальность все сразу заметили и кланялись в ножки. Просто, похоже, Конона достали. Если бы он общался только с ворьем, тогда дело другое, а вот интеллигенция может воротить нос.
Сергей сказал серьезно:
– Да плюньте, шеф. Бабу с возу, кобылу в позу. У слабаков всегда другие виноваты в их слабости и соплераспускании. А сами сидят и ждут, как верно вы сказали, чтоб им все готовое на блюдечке. И рассуждают о падении нравов и забвении культуры! Но кто бы ни поднес им на этом блюдечке, все равно будет виноват… Не на таком блюдечке! Мало!.. Бумажки мятые!
Конон грустно улыбнулся:
– За годы советской власти инициативных людей повыбили. Истребили. Сперва, после Гражданской, – физически, а в эпоху Сталина и прочих генсеков – кого физически, кого в лагерь, а остальным просто перекрыли все дороги. Осталась только большая государственная система. Все население – на госбюджете. Частной инициативы – никакой… Так стоит ли удивляться, что когда началась перестройка, то первыми начали создавать фирмы как раз только писатели и преступники?
Я ощутил, что на этот раз надо вякнуть мне, иначе уже неприлично, и хотя рот еще забит куриным мясом – я вообще-то ем, как галактическая туманность поглощает туманность поменьше, – я все же промямлил:
– Почему именно они?
Конон тут же откликнулся так живо, что я понял, мой вопрос был необходим. А если бы не отреагировал, то… не знаю, наверное, был бы подозрительным элементом.
– Удивлен? Да потому, что только они решались протестовать против государственной системы. Каждый, правда, по-своему. Писатели выступали с трибуны и попадали в лагеря, преступники преступали молча… воровали, создавали подпольные фабрики, артели, браконьерничали, наконец, нарушая госмонополию. Это тебе сейчас чудно, а тогда на писателей смотрели как на потенциальных преступников. Даже на самых благонадежных из писателей так смотрели! Мол, сейчас он вроде бы свой, а завтра… Так и бывало, когда, казалось бы, обласканные верхушкой партии писатели вдруг взбрыкивали и начинали воевать против… Я не писатель, нет. Просто, когда я создал свою фирму, то половина из тех, с кем сотрудничал, были созданы писателями.
– А вторая половина? – спросил я и устыдился очевидности ответа.
Он усмехнулся, сказал:
– А знаешь, почему писатели оказались готовы? Потому что и при советской власти жили по законам рынка. Ведь не на зарплате, как весь народ, от министров до уборщиц. Пишет писатель роман полгода-год, ничего не получает, да еще и мысль страшная: продам или не продам рукопись? А потом, когда закончит, ходит по издательствам и предлагает свой товар!.. Отдает тому, кто заплатит больше. Понял? А потом получает денег хоть и кучу, но зато страшненькая для советского человека свобода: хошь – пропей сразу, хошь – распредели траты до конца следующей книги… Никто не указывает, не ограничивает, не заставляет. Словом, когда началась перестройка, нормальный человек, который привык получать гарантированную зарплату два раза в месяц, ни за что не решался сам открыть фирму или вообще начать свое дело. Я ж говорю, инициатива за несколько поколений была уничтожена на корню. Люди уже рождались винтиками гигантской госмашины. А вот писателям даже не пришлось перестраиваться.
Я кивнул.
– Как и преступникам. Да нет, у меня нет этого предубеждения к преступникам… если они, конечно, не чикатилы всякие. Я тоже преступник: дорогу перехожу в неположенном месте. Да и не все налоги, если честно…
Он засмеялся.
– Заплати налоги и спи спокойно… под могильной плитой! Правда, есть вариант оптимистичнее: заплати налоги и спи спокойно: на вокзале, в парке на лавочке, в подвале, на чердаках. Но мы не платим… или платим в меру и потому сами можем помогать обществу, направляя финансовые потоки в ту или другую сторону.
Нюрка наконец принесла десерт, дальше ели молча, но я чувствовал, что некая ниточка с Кононом стала крепче. Ему почему-то важно, чтобы я не просто подчинялся и выполнял, ведь жалованье высокое, я выполнять буду, но чтоб это не шло вразрез с моими моральными установками. Похоже, что он верит в наличие у меня каких-то установок.
Сергей перехватил мой взгляд, чуть-чуть кивнул ободряюще. Меня впустили, сказал он молча, еще на шажок в их мир.
Я запивал абрикосовым соком, натуральным, с мякотью, дома не позволяю себе такую дорогую роскошь, лучше сэкономить и подкупить оперативной памяти или поставить добавочный хард, поглядывал то на Конона, то на Сергея, стараясь избегать холодного взгляда Козаровского.
Как-то надо подступиться к некой щекотливой теме. Я, как адепт новой веры, инстинктивно стараюсь приобщить к ней всех, с кем сталкиваюсь. А здесь ну уж очень благоприятная почва…
Здесь, в этой… фирме, скажем так, я лишний раз убедился, что каждый скрывает свое отношение к играм. Разве что Козаровский не скрывает. Всем остальным играть нравится. Хочется. Почти каждый либо видел, как играют, либо читал, либо слышал, а то и сам у кого-нибудь из продвинутых друзей погонял мышкой или джойстиком машинку или дядю с гранатометом.
Однако здесь, как и вообще в обществе, отношение к играющим, как к умалишенным или недоразвитым. Хуже того, как к недоразвитым, которых застали в момент дефекации на оживленном перекрестке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});