– А вы куда едете? – спросил парень.
– В Расчисловы горы.
– Ну, тогда едьте!
– А что?
– Не пущаем мы за-то камуньских.
– А что?
– Не пущають они наше стадо своим выгоном. Обратно продовольствие прижимають… Ну, мы и не пущаем.
– Вот мы как раз и едем ревизовать коммуну, – сказал Иван Терентьев.
Были сумерки, садилось солнце. Парень посмотрел испуганно, идиотом, круто повернулся и побежал от велосипедистов, – опрометью, задами помчал в Филимонов овраг, – куда вскоре собрались и остальные дезертиры. Ручная мельница, что мирно шумела в амбарушке, крякнула и смолкла. Только петух, в сумерках, взлетел от велосипедов на жердину и крикнул:
– Ку-ка-ре-ку, –
деревня стала мертва.
В коммуне комиссию ждали, встретили пением Интернационала, сейчас же пригласили на заседание ячейки РКП, в людскую избу, притащили меда и кваса. Расписались под протоколом не все – не все были грамотны, члены РКП. Терентьев, широкоскулый, квадратноплечий, молчал. Липат Меринов предложил субботник отменить, хотя субботы и не было. Начали с текущих дел и обсуждали: отбирать или не отбирать у учителя корову? – с одной стороны, он буржуй, потому что ругал коммуну, – а с другой – без коровы ему не обойтись, умрет с голоду. Все члены ячейки оказались родственниками. Председательствовал Липат Меринов, говорил развязно, по всем правилам, и приседал на каждом слове.
– Открываю повестку дня!.. Кто жилаеть перестановить?..
До конца заседание довести не удалось, – пришли из деревни мужики. Загалдели.
– Теперь революция кончена, теперь ты погоди, мы господ комиссаров спросим, все-таки…
– Он, можно сказать, в городу жил, а мы целину драли. А ен – по ядакам!.. Опять жа – комуня!..
– Вре! Она у тебя гулящая, земля-те… Жрец какой, за восемь душ исть хочешь!..
– Погодите, гражданины!.. Мы господ комиссаров по порядку спросим, мы им, как перед Богом… Вот, к примеру, они двадцать годов в городу в извозчиках ходили, а мы землю драли зато… А как теперь в городу недостача, крышка городам, значить, – они – по ядакам, тоже!.. А у них обратно, ни скоту, ни струменту, одна изба ветром подбита…
– Вре!.. Она у те гулящая!..
– Жрец, – знамо – жрец!..
– Съять с него полработника…
– А што, – сикулятничать хочешь? – сгноил в земле картошку-те!..
– Повремените, ребяты!! Я как по-божьи. Я как перед Богом… Когда блядь щеки накрасила, расфуфырилась, ее и того, значить… – а как она значить вымылась, краска с ей слезла, она никому и не нужна: – мы вам из городу все присылали, и одежу-обужу, и деньги, – а как городам крышка, – нам и земли нетути!.. Пересомить желають?!.
– Вре!.. У мене есть девка, а я девку выдал, а ее засеяли, она, стало-ть, родила, – опять, стало-ть, улигуровка по ядакам выходить?!. Ядак какой!..
– Съять с него полработника!..
И вдруг посыпались – матери, печенки, селезенки, рты, души, становые жилы, которые мужики хотели изнасиловать друг у друга. Липат Меринов сказал:
– Ребята, мужики! Я вот сейчас возьму бумагу и буду писать протокол… Не видишь, перед кем выражаесси?!. И кто хоть раз матюкнет, того отправлю в волость, в тигулевку – и двойной наряд на гужевую…
Мужики: замолчали, помолчали и – понуро пошли в сторону…
Липат намеревался было продолжать заседание, – Иван Терентьев прервал. Тогда Липат предложил спеть Интернационал, – начал, встав и приседая при каждом слове, –
«Вставай, проклятьем заклейменный» – –
но Терентьев прервал Интернационал, сказал:
– Петь эту песню зря не стоит.
Терентьев всегда был грубоват, неловко говорил, мало говорил, был неприветлив, рабочий чугуннолитейного цеха. Встал из-за стола и ушел молча, пошел осматривать коммуну, стройки, пахоти, – за ним пошел Липат Меринов, – Терентьев сказал:
– Вы за мной не таскайтесь, я сам найду, что посмотреть…
Опять приходили на коммуну крестьяне, начали мирно. –
– Мы как по-Божьи. Мы без матерщины, а что мы выражаемси, темный мы, значить, народ… –
– Вре!.. Она у тебе гулящая, – земля-те!.. –
и опять посыпалось… – Терентьев с мужиками ушел на деревню, – мужики притихли, говорили мирно, без шума, наступала ночь. – На деревню приходил Сидор Меринов, отозвал в сторону, согнул голову на бок, прошептал:
– Спросить велели: – выпить не желаете ли, – можно спиртику достать с устатку, хороший спиртик!..
Терентьев помолчал, сказал:
– Пошел к черту! –
…Ночью в коммуне плохо спали. На конюшне в проходе у денников (лошадей угнали в ночное) стояли Липат и Логин Мериновы. Племянник-мальчишка будил в людской избе слесаря:
– Иди, иди скореича!.. Липат Иваныч, Логин Иваныч зовут скореича!..
Драный мужичонко встал, почесался, расправил бороду, спал в том же, в чем ходил днем, подтянул штаны и поспешно пошел. Мальчонка побежал вперед. Липат, обыкновенно смотревший в небо, скорчился дугой, чтобы заглянуть белесыми своими глазами в божьи-глупые глаза слесаря. Логин скорчился с другой стороны.
– A-а, ты не член?! – прошептал Липат.
– A-а, ты не член?! – повторил Логин.
Липат выпрямился и ударил левшой слесаря в ухо. Логин тоже выпрямился, подпрыгнул и, крякнув, ударил слесаря по шее.
– Мы тебя за-так кормили?!. – зазря?!
– A-а, ты не член?!
Слесарь икнул, крякнул, ткнулся носом вперед и повалился в ноги, –
– Касааатики!..
– Ааа, ты не член?! начальству болтать – ты не член?! Тошши возжу!..
…На ночлег членов комиссии устроили в сарае. За открытыми воротами сарая небо, ставшее четыреугольником в белых пустых звездах, чертили летучие мыши, и лягушки в пруде сзади сарая кричали так громко, точно каждая лягушка была с собаку. В сарае, кроме шпанского гнуса, которым пропахла вся коммуна, пахло крысами, и жужжали комары так же тонко, как тонки их носы. Члены комиссии лежали вповалку на ватных одеялах, сшитых из треугольных лоскутьев. На весах стоял жбан кваса. В сарай влетела сова, метнулась за летучей мышью, крикнула глухо и улетела в ночь. Терентьев еще не приходил. Тогда в воротах сарая стал Сидор Меринов, оперся плечом о воротину. Сзади его послышались два бабьих голоса, оба сразу:
– Ой, что ты делаиишь?!. – это игриво-плаксиво, одна.
– Куда иттить-то?.. – это покойно-деловито, другая.
Сидор прошептал им:
– В углах они, в углах, к примеру… –
потом сказал в темноту сарая:
– Спитя? – спросить мы вас хотели, то есть…Толькя выходить вам отседа никак нельзя, подозрят… Вы уж обратно разместитесь по углам, что ли как… А то подозрят… Есть у нас хорошие бабочки и желають вам услужить…
Две женщины стали сзади Сидора; в тесном треугольнике неба женщины показались огромными, передняя локтем защитила лицо.
И тогда голосом, похожим на бычий, заглушившим и лягушек, и комаров, и ночь, закричал, освирепев, Иван Терентьев:
– Убью, сволочей, расстреляю!!. Арестовать негодяев! –
…Потом, через дни, когда те два члена комиссии[8], что уцелели, рассказывали, они всегда путались. Терентьев, приходивший из деревни, закричал на Сидора, сказал, что тот арестован. Мериновых оказалось у сарая сразу несколько, кто-то из них кричал:
– Что?!. И это, выходит, коммунисты, товарищи, – Интернационал не хотят петь, жулики, у чужих выспрашивать, авторитет, значить, гнут?!. Мы за авторитет!.. – кричал что-то такое.
Когда эти два члена вышли из сарая, сарай уже горел, а Иван Терентьев лежал на земле с проломанной головой, в луже крови… Мериновы с кольями бросились на них, они стали отстреливаться – –
было – –
ночь, ночные колотушки. Еще не разбелесилась махорка… –
– …По России положить машину, сковать Россию сталью, на заводе строить хлеб, солнце заменить турбиной… – Кааарьеррром, Ррросссия!..
Лебедуха:
– Помнишь, как-то мы прокоротали ночь втроем, с нами был Иван Терентьев?.. Ивана уже нет, хороший был товарищ…
Смирнов:
– Что же, тебе страшно? – многие еще погибнут!..
– Нет, не то. Многие еще придут… Казбек с Шатом, ничего не поделаешь… А товарища – жаль…
…Несуществующий разговор:
Лебедуха:
– Вас, Иван Александрович, надо было бы расстрелять!
Статистик Непомнящий:
– Нет, зачем же, Андрей Кузьмич, я никому не мешаю, – я для истории, я – за Россию…
…Рязань-город – на холмах, над Окою. Рязань – слово женского рода, и поистине город-Рязань: баба – в сорок лет. Дома купцы ставили специально для крыс и клопов: из кирпича о пяти фундаментах, с окнами, из которых жирной бабе-Рязани не выползти, – и подпудривали купцы бабу-Рязань – охрами. – «Склад бюро похоронных процессий!» – В рязанском Кремле в тысячу сто пятьдесят третьем году жил князь Ярослав Рязанский, и отсюда тогда выдал сыну Ростиславу – Ростиславль-город над Окою – –