Читать интересную книгу Дочь снегов. Сила сильных - Джек Лондон

— Ну!

Журналист заскрежетал зубами и нажал курок, — по крайней мере, ему показалось, что он сделал это, как бывает иногда во сне. Он пожелал этого, его воля передала приказание, но трусливое колебание души задержало работу мышц.

— Что, паралич, видно, схватил этот несчастный палец? — ухмыльнулся Мэт в лицо измученному человеку. — Ну, отведите его в сторону и опустите курок тихо… тихо… тихо. — Голос его мягко замирал по мере того, как курок опускался. Револьвер выпал из рук Сэн Винсента, и он с едва слышным вздохом опустился в полном изнеможении на стул. Он сделал попытку выпрямиться, но вместо этого уронил голову на стол и закрыл лицо трясущимися руками. Мэт натянул свои рукавицы, бросил на корреспондента полный брезгливой жалости взгляд и вышел, тихо закрыв за собою дверь.

Глава XX

Там, где природа сурова и угрюма, так же суровы и угрюмы сыны человеческие. Любезность и обходительность процветают только в мягких странах, где солнце горячо и земля плодородна. Сырой, дождливый климат Великобритании вызывает тяготение к алкоголю, томный Восток влечет к мечтам о неге. Могучий белокожий северянин, грубый и дикий, выражает ревом ярость и бьет врага по лицу своим огромным кулаком. А гибкий южанин, с медвяной улыбкой и ленивыми движениями, выжидает и действует в тишине, когда никто его не видит, изящно и без шума. Цель у них одна и та же, вся разница в путях, которыми они достигают ее; тут-то климат и является решающим фактором. И тот и другой — грешники, как все люди, рожденные женщиной, но один грешит открыто, так сказать, на глазах у Бога, а другой — словно от Бога можно укрыться — маскирует свои беззакония блестящими вымыслами, охраняя их, точно какую-то великолепную тайну.

Таковы пути человеческие. Люди становятся такими или иными в зависимости от того, насколько ярко светит им солнце и насколько сильно дует на них ветер. Среда, из которой они вышли, семя отца и молоко матери — все оставляет на них неизгладимый отпечаток. Каждый человек представляет собой результат действия многих факторов, которые, будучи сильнее его, оказывают на него давление и придают ему ту или иную предуготованную форму. Однако, если природа наделила его здоровыми ногами, он может убежать от этих влияний и подпасть под действие новых. Он может продолжать свой бег, приобретая по пути отпечатки встречных давлений, пока смерть не настигнет его в той окончательной форме, которую придадут ему все эти многочисленные давления, вместе взятые. Стоит только подменить младенцев в колыбели, и низкорожденный раб будет с царственным величием носить пурпур, а царственный отпрыск так же льстиво выпрашивать подаяние и так же отвратительно извиваться под кнутом, как самый ничтожный из его подданных. Лорд Честерфильд, изголодавшись, бросится на хорошую пищу с такой же жадностью, как свинья в соседнем хлеву. А эпикуреец, попав в грязную юрту эскимоса, неизбежно станет красноречиво восхвалять китовый жир или моржовое сало, иначе его ждет гибель.

Вот почему на девственном Севере, холодном и угрюмом, люди стряхивают с себя южную лень и вялость и энергично вступают в бой. Вместе с тем они стряхивают с себя и оболочку цивилизации, все ее безумства, большую часть ее слабостей и, пожалуй, некоторые из ее добродетелей. Быть может, и так. Но зато там они свято берегут великие традиции и живут честной и простой жизнью, смеются от чистого сердца и смело глядят друг другу в глаза.

Вот почему женщинам, родившимся южнее пятьдесят третьего градуса и выросшим в мягком климате, не следует позволять беспечно странствовать по северному краю. Только те из них, которые сильны духом, могут уцелеть в этой обстановке. Пусть они будут нежны, мягки и чувствительны, пусть глаза их будут полны блеска и прелести, а слух создан для сладких песен, но если они обладают здоровым и устойчивым мировоззрением и достаточной широтой взглядов, чтобы понимать и прощать, с ними не случится ничего дурного и сами они получат достойное признание. Если же этого нет, они увидят и услышат там много такого, что оскорбит их и причинит им боль, они будут жестоко страдать и утратят веру в человека, а это величайшее зло, которое может постигнуть их. Таких женщин следовало бы оберегать от подобных экспериментов, поручив заботу об этом их близким родственникам — мужчинам: мужьям, братьям, отцам. Самое рациональное — подыскать какой-нибудь сруб на холме над Даусоном или, еще лучше, по ту сторону Юкона, на западном берегу, и не выпускать их оттуда одних, без провожатых и спутников; а склон холма позади сруба можно рекомендовать как самое подходящее место для того, чтобы разминать время от времени мускулы и проветривать легкие, ибо там слух их не осквернят резкие и грубые речи мужчин, ведущих борьбу не на живот, а на смерть.

Вэнс Корлис вытер последнюю оловянную тарелку и поставил ее на полку. Покончив с этим, он закурил свою трубку, улегся на койку и погрузился в созерцание узоров, которыми мох украсил потолок его хижины на Французском Холме. Хижина стояла на крайнем сгибе Французского Холма — там, где он углубляется в русло Ручья Эльдорадо, у самой тропы, и ее единственное оконце весело подмигивало запоздавшим путникам.

Вдруг дверь распахнулась, и в хижину ввалился Дэл Бишоп с охапкой дров.

Замерзшее дыхание так плотно сковало его лицо бахромой льда, что он не мог вымолвить ни слова. С ним не раз уже случалась эта беда, и он, не долго думая, сунул лицо прямо в горячий столб воздуха, поднимавшийся над печкой. Лед быстро оттаял, и бесчисленные ручейки заструились вниз, выплясывая дикий танец на раскаленной добела поверхности печи; затем лед начал целыми кусками отваливаться от его бороды, со звоном ударяясь о печь, и гневно шипел, превращаясь в облака пара.

— Итак, мы видим сейчас перед собой явление, иллюстрирующее одновременно все три состояния материи, — рассмеялся Вэнс, подражая монотонному голосу ученого лектора, — твердое, жидкое и газообразное. Через минуту вы увидите газ.

— Э… э… это очень хорошо, — пробормотал, наконец, Бишоп, с трудом отдирая от верхней губы кусок льда.

— Сколько градусов, Дэл? Пятьдесят?

— Пятьдесят! — с непередаваемым презрением повторил золотоискатель, вытирая лицо. — Ртуть уже несколько часов как застыла, а мороз все крепчает и крепчает. Пятьдесят! Ставлю под заклад свои новые рукавицы против ваших старых мокасин, что сейчас ровнехонько семьдесят.

— Вы уверены?

— Желаете пари?

Вэнс со смехом кивнул головой.

— По Цельсию или Фаренгейту? — спросил Бишоп, почувствовав внезапное подозрение.

— Ну знаете, если вам так хочется получить мои старые мокасины, — заявил Вэнс, делая вид, будто обижен таким недоверием, — то я готов пожертвовать их вам без всякого пари.

Дэл фыркнул и развалился на другой койке у противоположной стены.

— Шутить изволите? — спросил он и, не получив ответа, в свою очередь погрузился в созерцание мшистых узоров.

Пятнадцати минут такого развлечения оказалось вполне достаточно.

— Не сыграть ли нам партию в крибидж[2] перед сном? — бросил он в сторону другой койки.

— Я переберусь к вам, — Корлис встал, вытянулся и переставил керосиновую лампу с полки на стол. — Как вы думаете, хватит? — спросил он, стараясь разглядеть сквозь дешевое стекло уровень керосина.

Бишоп приготовил доску для игры в карты и смерил глазами содержимое лампы.

— Я, кажется, забыл налить ее. Теперь слишком поздно. Завтра заправлю. На одну партию хватит.

Корлис взял в руки карты и задумался.

— Нам предстоит далекий путь, Дэл, — сказал он. — Приблизительно через месяц, в середине марта по моим расчетам, мы отправимся по реке Стюарт до Мак-Квесчен, затем поднимемся по Мак-Квесчен, снова спустимся к Майо, пройдем по суше до Мэзи Мэй, свернем по Гендерсонову Ручью…

— На Индейской Реке?

— Нет, — ответил Корлис, сдавая карты, — пониже, там, где Стюарт впадает в Юкон. А оттуда вернемся обратно, в Даусон, прежде чем вскроется лед.

У золотоискателя загорелись глаза.

— Придется пошевелиться, но прогулка хоть куда. Залежи?

— Я получил весточку от Паркеровской партии с Майо, и Макферсон тоже не зевает на Гендерсоновом Ручье — вы его не знаете. Они держат языки за зубами, и трудно, разумеется, утверждать, но…

Бишоп глубокомысленно кивнул головой, в то время как Корлис забирал срезанную им козырную карту. Дэлу мерещились уже верные «двадцать четыре», как вдруг раздался шум голосов и сильный стук в дверь.

— Войдите! — рявкнул он. — И не галдите, пожалуйста, так громко. Вот извольте, — обратился он к Корлису, раскрывая карты, — пятнадцать — восемь, пятнадцать — шестнадцать и восемь — двадцать четыре, я выиграл.

Корлис быстро вскочил на ноги. Бишоп поднял голову. В дверь хижины неуклюже ввалились три фигуры — две женщины и мужчина — и остановились у самого входа, ослепленные светом лампы.