Персией и Китаем одно и то же небо.
Я был искренен в своих чувствах к этому человеку.
— Но законы не одни и те же. — Старик показал свои кроличьи зубы. — И поэтому ты продолжаешь верить в Мудрого Господа и судный день и весь этот огненный… конец света.
— Да. И все же праведные пути для нас — на земле — те же, что и ваши.
— Небесные пути, — поправил он меня.
Мы стояли на берегу реки. В этот раз он сел на тот камень, где когда-то сидел я. Я опустился на колени рядом.
— Я больше не ловлю рыбу, — сказал Конфуций. — Я утратил мастерство.
— Это пройдет?
— А что не проходит? Кроме понятия праведности. И ритуалов. Я знаю, ты втайне посмеиваешься над нашими тремя тысячами тремястами обрядов. Нет-нет, не отрицай. Я тебя понимаю. И поэтому хочу, чтобы и ты нас понял. Видишь ли, без ритуалов учтивость становится утомительной. Внимательность становится застенчивостью. Смелость становится опасной. Негибкость становится жесткостью.
— Я никогда не посмеивался над вами, Учитель. Но иногда бывал в недоумении. И все же вы дали мне понять, что такое истинно благородный муж или каким он должен быть. Таким, как вы.
Старик покачал головой.
— Нет, — грустно ответил он. — Истинно благородный муж добр. И потому не бывает несчастлив. Он мудр. И потому ничему не удивляется. Он храбр. И потому ничего не боится. Большую часть своей жизни я провел в страхе, удивлении, несчастье. Я не таков, каким хотел бы быть. Вот почему, говоря честно, у меня ничего не вышло.
— Учитель, вы знаменитый мудрец…
— Проезжий возница более знаменит, чем я. Нет, я неизвестен. Но я не корю небеса и даже людей. — Он смахнул прядь седых волос с выпуклого лба. — Мне хочется думать, что на небесах людям воздается за то, как они жили и к чему стремились. Если это так, я удовлетворен.
Из садов неподалеку раздавались крики птиц и крики женщин, отгоняющих голодных птиц.
— Учитель, вы верите в небеса?
— Земля существует несомненно. — Старик топнул по мху.
— А небеса?
— Так нас учат чжоу, а до чжоу учили шаны.
— Но если отвлечься от их учений, их ритуалов, верите?
— Много лет назад, когда я впервые приехал в Ци, то увидел там танец наследования. Он потряс меня. До того я не понимал, что такое совершенная красота, что такое совершенное добро. Три месяца я был ослеплен. И понял, что небеса должны быть, поскольку на земле я был так близок к совершенству и высшему добру.
— Но откуда взялась та музыка? Кто ее сотворил?
Конфуций сложил руки, скрестив большие пальцы.
— Если я отвечу вам «с небес», вы спросите, кто сотворил небеса. И я не отвечу вам, потому что не следует знать то, что нам знать не дано. А существует многое, с чем нам приходится сталкиваться. Именем небес мы создали некие ритуалы, которые позволили нам превзойти себя. Именем небес мы должны соблюдать некие обычаи, выполнять обряды, придерживаться определенного образа мыслей. Все это способствует гармонии, добру, справедливости. Эти понятия не всегда легко определить. — Старик нахмурился. — Единственным препятствием на моем пути, как и на пути каждого человека, явился язык. Важные слова затуманиваются слишком многими значениями и отсутствием значений. Будь моя власть, я бы изменил все слова. — Он помолчал, потом лукаво улыбнулся. — Чтобы они совпадали с первоначальным чжоуским смыслом.
— Но все эти церемонии, Учитель! Что вы подумали, например, о поведении Цзы-лу, когда были так больны?
Конфуций нахмурился:
— Эти одеяния были кощунством.
— Я имел в виду молитвы небесам и земле за вашего духа — ведь вы не верите в духов.
— Это непростой вопрос. Я почитаю ритуалы, потому что они утешают живущих, показывают уважение к умершим, напоминают нам о связи с теми, кто уже ушел. В конце концов, их в миллионы раз больше, и потому я не верю в призраков. Если бы нас окружали духи умерших, для живых не осталось бы места. Мы бы видели призраков на каждом шагу.
— Но как же быть с теми, кто говорит, что видел их?
Конфуций искоса взглянул на меня, словно обдумывая, как далеко можно заходить в разговорах со мной.
— Вот что. Я говорил со многими, считавшими, что они видели духов умерших, и всегда задавал им один вопрос, неизменно сбивавший их с толку: призрак был голый? Неизменно мне говорили, что на призраке была одежда, в которой его хоронили. Но мы знаем, что шелк и лен, и овечья шерсть неодушевленны и не имеют духа. Мы знаем, что когда человек умирает, одежда его истлевает, как и он сам. Как же дух смог снова ее надеть?
Я не знал, что и сказать, и неуверенно предположил:
— Возможно, дух только казался одетым?
— Возможно, только казался. Сам дух. Возможно, он существует только в воображении испуганного человека. Прежде чем родиться, мы уже были частью первичной силы.
— Это близко к тому, что говорит Зороастр.
— Да, я помню, — рассеянно произнес Конфуций. Мне так и не удалось заинтересовать его Истиной. — Когда умираешь, ты присоединяешься к первичной силе. Поскольку до рождения у нас нет воспоминаний или сознания, то как же можно сохранить их, вернувшись к первичной силе?
— В Индии верят, что человек возрождается на земле кем-нибудь или чем-нибудь другим.
— Навсегда?
— Нет. Вы будете возрождаться снова и снова, пока не подойдет к концу настоящий цикл мироздания. Единственное исключение составляет тот, на кого снизошло просветление. Он сам гасит себя до окончания цикла.
— И когда он… погаснет, куда он девается?
— Это трудно описать.
Конфуций улыбнулся:
— Так я и думал. Мне всегда представлялось ясным, что дух, оживляющий тело, должен после смерти возвращаться к первоначальному единству, откуда вышел.
— Чтобы возродиться? Или предстать перед судом?
Конфуций пожал плечами:
— Для чего угодно. Но одно несомненно: нельзя зажечь свечу, когда она сгорела. Пока в тебе горит жизнь, твое семя может создать новое человеческое существо, но, когда огонь сгорел, ничто уже не вызовет тебя к жизни снова. Мертвец, дорогой друг, — это остывшая зола. У нее нет сознания. Но это не причина, чтобы не воздавать честь его памяти нам самим и нашим потомкам.
Мы поговорили о гадании. Хоть он и не верил в это, но видел в обрядах и ритуалах пользу для людей. Во всем, что касается улучшения человеческих отношений, Конфуций напоминал мне садовника, подстригающего и обрезающего свои деревья, чтобы они принесли наилучшие плоды.
Мы поговорили о государстве.
— Я в отставке, — сказал Конфуций. — Я вроде вазы Дань-гуна в храме предков.