и стал тонуть. Тонул он молча, думал о маме. Спасли, выволокли, отвезли в больницу.
Теперь приезжают каждый день с пакетами еды, лекарствами, хорошими книгами.
Лидия Александровна, управлявшая машиной, оплатила операцию, и все срастается великолепно.
Михаил Григорьевич, ее муж, отличный рассказчик и тайком от Лидии Александровны дарит Ваньке много интересных вещей.
Надо же, какие хорошие люди попались, — говорит Ванькина мать, — что б мы, сынок, без них и делали.
Волк
Снилась Волку Золотая собака. Он заулыбался и проснулся. Встал — походил. Снова лег. Сон продолжился.
Часа в четыре пошел к реке. Попил. Посидел. Мог поймать зайца, но не стал.
«Зайцы — не виноваты, — подумал Волк, — виноваты все мы».
Никитка
Никитка за бабами гонялся по всему селу. Догонит и раз — поцалует, раз — поцалует.
Бивали его за это неоднократно.
Значит, было за что, — не без гордости говорил усталый Никитка в таких случаях.
Дантес
Старик Ле О Кей шел через границу. Легкий пар клубился над землей. Холод шел из ноздрей. Раннее утро.
— Стой, кто идет, — спросила граница.
— Пушкин, — усмехнулся Ле О Кей.
— Проходи, Александр Сергеевич, — сказал майор Еремеев.
Старик Ле приблизился, а майор убил его из пистолета.
Похоронили его в кустах ракиты, крест поставили. Пионерская дружина носит имя старика Ле.
Муравейник цветов
Братья Будденброки полюбили Валечку из пятого цеха. Помучались до вечера, купили цветов, да и прижали ее в темном переулке.
— На, — говорят, — тебе купили.
Ну, Валька растерялась, понятно. Что делать? Неизвестно. С одной стороны, и цветы, и галстук с рубашкой на Будденброках. Да с другой — их то, все-таки, семеро.
— На, — гудят Будденброки, головы наклонив, — цветы все-таки.
— А зачем, все-таки? — спрашивает находчивая Валька.
— Ну, — сказали Будденброки, — тебе все-таки видней.
— Ладно, — говорит Валька, — давайте.
Взяла сиреньку, а она тяжелая, много потому что. Будденброки счастьем залились, стали Валечку обнимать. Та — хохочет. Сиренька валится.
— Ух, — говорит, — хорошо, как в армии.
Луковый суп
Собрались как-то ночью в степи все русские писатели. А дело было в феврале. А они — голые. Вот так случай! Но тут раз — и оттепель. Другое дело. Хотя и померзло их все равно — страсть. Валяются, как ежики мертвые, под кустами.
Человек же двадцать обнялись и стоят. Вроде так теплее. Но это кто в середине. С краю же холодно, хоть и простора больше.
Но потом и эти подохли. К чертовой маме. Все передохли. Никого не осталось. И трупы, трупы, трупы. Вот.
А потом, через год, их, безголовых, снова понарастало порядочно. Так что — не переживайте.
Белый петух
Дина Грушевич слопала половину арбуза. Пошла — легла. Сосцы отвердели. Завозилась на кровати. Распарилась. Раскраснелась. Вдобавок отчего-то стало стыдно.
— Да пошли вы все, — сказала она и, раздевшись перед зеркалом, приласкала себе грудь и животик.
Вагонные нормы
К Габе пришел желтый кондуктор. Сел на стул в кухне и говорит:
— Привет.
— Не торопись, — отвечает Габа, — мне жениться пора, костюмы выбирать, кольца надевать, верить в чудо. Я и Мария — мы вместе.
— Нет, — упрямится желтый, — никогда. Я и ты — мы вместе, а Мария — она ведьма.
— А я — учитель, — сказал Габа, — и старик Ле идет от сосны к сосне.
— Он стар и умрет, а товарный состав расколышет дороги и все оборвется.
— Черный мудак и желтый кондуктор — два разъебая.
— Два смелых и удачливых Джона, оружие осени, синие сны…
Габа вышел из дома к вечеру. Ветер пах вокзалом. Мария в ларьке покупала пшено.
Щеки
Иван Иванович укусил Ивана Никифоровича. Укусил страшно, с рычанием, до крови. Урча, выдрал кусок щеки, махнул через забор и был таков.
Иван Никифорович едва не скончался. Однако же — не скончался.
Через месяц подкараулил Иван Никифорович Ивана Ивановича, когда тот в сумерках шел от уборной к дому, и — цап за щеку.
Откусил-таки добрячий шмат и попрыгал в малину.
— От собака, — говорил в дальнейшем про этот случай Иван Иванович, — полщеки в меня съел.
Снегопады
Дал де Тревиль Дартанянам цветы на реализацию. Вот стоят три Дартаняна на рынке. Гвоздички у них. Как у людей. Мороз же градусов пятьдесят семь. Хотя и без ветра. Снежок под ногами хрустит — зимняя сказка.
Воробьи мерзлые к ногам валятся с глухим стуком. Прохожих нет, только огонек свечечки в гвоздиках мерцает. Далеко и тревожно ухает по рельсам старый трамвай.
— Мсье, — говорит один, — когда же снег. В снег — теплеет.
— Снегопад, — говорит другой, — невозможен в этой стране. И цветы ей тоже не нужны.
— Что же ей нужно? — говорит третий.
— Три трупа и ведро гвоздик, — сказал первый, и все весело рассмеялись.
Неурочный час
Заболота лечил Никодим, а работать заставляла баба Слава. Работа была однообразная: кричать на козла Петьку, чтобы он не бил проходящих сельчан.
— Идите, евреи, идите, — кратко кричал проходящим сельчанам Заболот, — я держу козлов, всех этих, с голубыми раскосыми мордами, не бойтесь Петьку, он временный, мы его зарежем. Ни один антисемит не проскочит мимо тупого ножа Вячеславы Владимировны.
Мимо спешил почтальон, шли за молоком станционные. Старый облезлый шарабан вез председателя правления. Летали стрижи. Стоял запах амброзии и меловой теплейшей пыли.
— Не бойся, Петька, — шептал на ухо козлу Заболот, — не бойся, полковник. Наши в городе, из тебя не выйдет кошерной пищи, мы тебя пронесем в теплоходы по кусочку, а в Париже соберем нового, с папахой и грассирующей буквой «р». Будешь ходить в русскую церковь, императорская семья будет тебе говорить: «А, это вы полковник…». Старый русский дух охватит тебя и простит твои заблуждения и вонючую шерсть. Ведь там, Петька, — тоже никто никому не нужен.
Петька смотрел на Заболота умными не моргающими очами и порывался вдарить, но Заболот хватал рога и крутил их вниз, благо силы ему было не занимать.
— Все нормально, Владимировна, — говорил по вечерам Заболот, — козел сдан, козел принят, козы остались нами довольны.
Андерсен
Столешница с канделябром оказались в погребе. Тут их ждали два абажура, дырокол, самокат несчастного папы, хорошая штучка — самопишущая ручка.
Погреб шел вниз и вниз. Ступени, каменные стены, фрески, крысы.
Пришли — подземная пристань. Лодки снуют. В гавань парусник заходит. До самого горизонта бриз, мягкие волны.
Пахнет как везде — рыбой, соленой морской водой, подземными чайками. От здания ратуши к зданию синагоги омнибус едет. В порту грузчики матерятся. Закусочная предлагает услуги старьевщика.
— Посмертное пристанище вещей, — сказал папин самокат.
— Последняя пристань, — уточнила самопишущая малютка.
— Начало пути, —