Читать интересную книгу Хазарский словарь (мужская версия) - Милорад Павич

Бесчисленное множество имен, адреса уже давно переставших существовать фирм и продавцов, магазинов, которые давно не работают, пестрели на старых страницах газет, и д-р Муавия погружался в этот исчезнувший мир как в некое новое спасительное общество, равнодушное к его бедам и заботам. Как-то вечером 1971 года, когда он чувствовал каждый свой зуб как отдельную букву, д-р Муавия сел и написал по одному объявлению от 1896 года. Он аккуратно вывел на конверте имя и адрес, которые, может быть, давно уже не существовали в Александрии, и послал запрос по почте. С тех пор он каждый вечер обращался по одному из адресов конца XIX века. Груды его писем направлялись в неизвестность, но однажды утром пришел первый ответ. Незнакомец писал, что хотя у него больше нет для продажи указанного в объявлении патента Турул из Франции, которым пользуются в домашнем хозяйстве и о котором пишет в своем письме д-р Муавия, однако он может предложить кое-что другое. И действительно, на следующее утро в доме Муавии в связи с этим объявлением появились девушка и попугай, они дуэтом спели ему песню о сандалиях на деревянной подошве. Потом попутай пел один на каком-то незнакомом Муавии языке. Когда Муавия спросил у девушки, кто из них продается, она ответила, что он может выбирать. Д-р Муавия засмотрелся на девушку – у нее были красивые глаза и груди, как два крутых яйца. Он очнулся от летаргии, приказал Аслану освободить одну из больших комнат в мансарде, установил там стеклянный обруч и купил попугая. Потом постепенно, по мере того как приходили ответы на его письма от кто знает каких далеких наследников давних авторов объявлений, он начал эту комнату заполнять. Здесь собралось много мебели странного вида и непонятного назначения: огромное седло для верблюда, женское платье с колокольчиками вместо пуговиц, железная клетка, в которой людей держат подвешенными под потолком, два зеркала, одно из которых несколько запаздывало в передаче движений, а другое было разбито, старая рукопись со стихотворением, написанным на неизвестном ему языке и неизвестными буквами. Стихотворение гласило:

Zaiudu fcigliefcmi farchalo od frecche Kadeu gniemu ti obrazani uecche Umifto tuoyogha, ca ifkah ya freto Obras moi ftobiegha od glietana glicto Uarcchiamti darouoy, ereni fnami ni Okade obraz tuoi za moife zamini.

Год спустя комната в мансарде была забита вещами, и однажды утром, войдя в нее, д-р Муавия был ошеломлен, поняв, что все им приобретенное начинает складываться в нечто имеющее смысл. Бросалось в глаза, что часть этих вещей представляет собой оборудование для чего-то походившего на больницу. Но на больницу необычную, возможно древнюю, в которой лечили не так, как лечат сейчас. В больнице д-ра Муавии были сиденья со странными прорезями, скамьи с кольцами для того, чтобы привязывать сидящих, деревянные шлемы с отверстиями только для левого или для правого глаза или же с дыркой для третьего глаза на темени. Муавия поместил эти вещи в отдельную комнату, позвал своего коллегу с медицинского факультета и показал их ему. Это была его первая после войны 1967 года встреча с одним из бывших университетских друзей. Медик осмотрел вещи и сказал: это древнейшее оборудование для лечения снов, точнее, для лечения зрения, которым пользуются во сне. Потому что во сне, по некоторым верованиям, мы видим совсем не тем зрением, которым видим наяву.

Водяной знак из собрания д-ра Абу Кабира Муавии

Д-р Муавия усмехнулся такому выводу и занялся остальными вещами. Они по-прежнему находились в первой большой комнате с попугаем, однако установить связь между ними было труднее, чем между теми, что представляли собой средства для лечения зрения, которым видят сны. Долго пытался он найти общий знаменатель для всего этого старья и наконец решился прибегнуть к методу, которым пользовался раньше – в своей предыдущей жизни ученого. Он решил искать помощь у компьютера. Позвонил по телефону одному из своих бывших сотрудников в Каире, специалисту по теории вероятности, и попросил его ввести в компьютер названия всех предметов, которые перечислит ему в письме. Три дня спустя компьютер выдал результат, и д-р Муавия получил из Каира ответ. Что касается стихотворения, о нем машина знала только то, что оно написано на каком-то славянском языке, на бумаге 1660 года с водяным знаком, изображавшим ягненка под знаменем с трехлистным клевером. Остальные же предметы – такие, как попугай, седло для верблюда с колокольчиками, засохший плод, похожий одновременно на рыбу и шишку, клетка для людей и другие – объединяло только одно. А именно – из скудных данных, которыми компьютер располагал главным образом на основе исследований самого д-ра Муавии, вытекало, что все эти вещи упоминались в утраченном в настоящее время «Хазарском словаре».

Так д-р Муавия снова оказался там, где он был накануне войны. Он отправился в «Корчму у суки», раскурил трубку, огляделся вокруг, погасил ее и вернулся в Каир, к прежней работе в университете. На столе его ожидала гора писем и приглашений на встречи и симпозиумы, из которых он выбрал одно и начал готовиться к докладу на научной конференции в октябре 1982 года в Царьграде на тему «Культура Черноморского побережья в средние века». Он снова прочитал Иуду Халеви, его сочинение о хазарах, написал доклад и поехал в Царьград, надеясь, что там, быть может, встретится с кем-нибудь, кто больше его знает о хазарских делах. Тот, кто убил д-ра Муавию в Царьграде, сказал, направив на него револьвер:

– Открой пошире рот, чтобы я не испортил тебе зубы!

Д-р Муавия разинул рот и получил в него пулю. Причем так удачно, что все зубы остались целы.

МУСТАЙ-БЕГ САБЛЯК (XVII век) – один из турецких военачальников в Требинье. Современники говорят, что в Мустай– беге Сабляке еда не держалась, и он, как горлица, и ел и гадил одновременно. В военные походы он брал с собой кормилиц, которые кормили его грудью. С женщинами, как, впрочем, и с мужчинами, дела не имел, лечь мог только со смертником, так что в шатер ему приносили купленных, вымытых и разукрашенных женщин, мужчин и детей, которые были при смерти. Только с такими он мог провести ночь, как будто боялся оставить свое семя в ком-то, кто еще будет жить. Он и сам говорил, что делает детей для того света, а не для этого.

– Никогда не знаешь, – жаловался он, – в какой рай они попадут и в какой ад. Может, отправятся к еврейским ангелам или к христианским чертенятам, и я никогда не увижу их на том свете, попав в дженет…

Одному дервишу он очень просто объяснил свои странные наклонности; «Когда смерть и любовь, тот и этот свет оказываются так близко друг от друга, можно многое узнать и об одном, и о другом. Это как с теми обезьянами, которые время от времени навещают тот свет. Когда они возвращаются обратно, каждый их укус – это мудрость в чистом виде. Что же удивительного, что некоторые люди дают им укусить себя за руку и потом из укуса извлекают истину. Я в таких укусах не нуждаюсь…»

Так, кроме коней, которых он любил, но не ездил на них, Мустай-бег Сабляк покупал смертников, которых не любил, но на них ездил. Недалеко от берега моря у бега было великолепное кладбище для лошадей, с надгробьями из мрамора, за которым смотрел один еврей из Дубровника, некий Самуэль Коэн Y. Этот еврей оставил после себя запись о том, что произошло в лагере Сабляк-паши во время похода во Валахию:

"Один воин из отряда паши попал под подозрение, однако неопровержимых доказательств его вины не нашлось. Он единственный остался в живых после столкновения с врагом на берегу Дуная отряда, в котором он служил. Как утверждал военачальник, он просто бежал и таким образом спас себе жизнь. Однако воин говорил, что на них напали ночью, что все нападавшие были совершенно голыми и он был единственным, кто защищался до конца, а выжил именно потому, что не поддался страху. Теперь его привели к Сабляку, чтобы тот решил – виновен он или нет. Воину оторвали рукав и подвели его к паше, который за все время суда не произнес ни слова, так же, правда, как и другие участники этого немого расследования. Паша как зверь бросился на юношу, вцепился зубами в его руку и вырвал из нее кусок мяса, а потом равнодушно отвернулся от несчастного, которого тут же вывели из шатра. Паша его даже толком не рассмотрел, не обменялся с ним ни одним словом, однако кусок его мяса он жевал очень внимательно и вдумчиво, с напряженным выражением лица, как у человека, который пытается вспомнить вкус какого-то забытого им блюда или оценить достоинство напитка. Потом он выплюнул мясо, и сразу после этого юношу, находившегося перед шатром, зарубили саблями, потому что теперь его вина считалась доказанной.

Так как я нахожусь на службе у паши недавно, закончил свою запись Коэн, я еще не видел других судов, однако знаю, что в том случае, если паша проглотит откушенный кусок мяса подозреваемого, обвинение снимается и его тут же отпускают на свободу, так как считается, что он невиновен".

У Сабляк-паши было крупное, неправильно сложенное тело, как будто одежду он носит под кожей, а между волосами и черепом у него чалма.