Читать интересную книгу Детство Лермонтова - Татьяна Толстая

Юрий Петрович с удивлением посмотрел на ребенка.

— Сколько тебе лет, Миша? — спросил он, потому что сразу не мог вспомнить.

— Четыре годика.

— Всего-то четыре?..

На этом вечерняя родственная беседа прекратилась, и Юрий Петрович пошел спать.

Он прогостил в Тарханах недолго, и Миша наслушался всяких разговоров: о правах родителей и об их обязанностях, о любви детей к своим отцам, о подлецах, проклинающих своих детей, о самоотверженной преданности бабушек и их заботе о внуках, о тысяче рублей, о том, что хозяйство в Кропотове запущено и нужны большие деньги, чтобы его поправить, о сестрах, которые долго не выходят замуж. Многого мальчик еще не понимал, но с интересом вслушивался. Одно только имя никогда не произносилось — это имя его матери, потому что его нельзя было произнести без волнения даже в новом доме. Несмотря на то что отсутствие Марии Михайловны было еще очень заметно в Тарханах и все постоянно думали о ней, печалясь и плача, все-таки Миша после приезда отца ожил. Он сошел с постели, но ходить еще не мог и опять ползал по полу и заново учился стоять на ногах, цепляясь за стулья.

Вскоре, однако, Юрий Петрович опять стал тяготиться обществом своей тещи, заскучал и объявил, что уезжает. Впрочем, он обещал приехать тотчас же, как получит приглашение.

Проводив его, Арсеньева возблагодарила бога за то, что у нее хватило терпения так долго выносить присутствие зятя, подсчитала убытки, долго вздыхала, но наконец махнула рукой. Все-таки она добилась своего: Мишенька стал поправляться.

Часть четвертая

УЛЫБКИ И УКОРИЗНЫ

Глава I

Барская усадьба. Помещица и ее дворовые. Свадьба Дарьи Куртиной

…Там рано жизнь тяжка бывает для людей,Там за утехами несется укоризна,Там стонет человек от рабства и цепей!.. —Друг! этот край… моя отчизна!

М. Ю. Лермонтов. «Жалобы турка»

Барская усадьба отделялась от деревни Тарханы глубокой канавой шириной в две сажени, а глубиной с небольшой колодец. Она была вырыта нарочно так, чтобы крестьянам в усадьбу ходить было затруднительно; вернее было бы сказать, что это не канава, а ров, но очень длинный, более версты. Если обойти канаву, то выйдешь в бескрайное поле, а оттуда — пожалуйста, иди по дороге обходом версты две и тогда только попадешь в усадьбу. У ворот вызови сторожа и входи, если впустят.

Деревня вытянулась двумя улицами. Налево и направо старые-престарые избы, подмазанные глиной, смешанной с соломой; все крыши соломенные, пухлые; солома везде: и на гумне, и на сараях.

Улица в деревне ровная, широкая, немощеная, с комьями черной засохшей, растрескавшейся грязи; выбоины на каждом шагу. Впрочем, жителям деревни знаком здесь каждый бугорок, а в темноте, кроме собак, кто же ходит по деревне? Даже гуляки и те стараются досидеть у друзей до зари, только бы не шагать по пустынной, неосвещенной улице. Избы идут одна за другой, и в темноте их не отличишь. Света же, кроме лунного, здесь никакого нет, разве что с барского двора приходят люди и светят фонарями себе под ноги. Улица, просторная и плоская, только около усадьбы идет в гору, а дальше тянется, покрытая комковатой грязью и травкой, до ветряка, откуда расходится дорога на Чембар и на Каменку. Там, в конце деревни Тарханы, виднеется давно начатая высокая красноватая постройка — кирпичная церковь для крестьян. Несколько лет уже носят кирпичи все, кому это назначено, но здание не окончено. Слишком много надо, не успевают крестьяне наделать достаточное количество кирпичей, обжечь их и доставить на постройку, хотя старая кладбищенская церковь уже обветшала и придется ее скоро ломать за ветхостью. А дальше через пустырь и поле раскинулось кладбище.

…У стариков Кочетковых были две дочери — Марфа и Серафима, обе пригожие, ловкие, веселые, поэтому Арсеньева взяла их к себе в дом, в горничные, а стариков оставила одних. Степан Петрович был, собственно, не старик — ему всего-то лет сорок пять, но он вернулся с войны без ног и стал теперь хуже старика. Ведь иной старик так в поле орудует, что любо-дорого смотреть! Степан Петрович умел сапожничать, этому ремеслу он научился в походах. Но в Тарханах никто кожаной обуви не носил, всё лапти да конопляники[12] с онучами, поэтому Степан Петрович стал портняжить — шить зипуны. Жена его, отбыв барщину, копала свой огород, сеяла рожь, даже улей содержала. Пока муж был в солдатах, она извелась и дошла до бедности отчаянной — голая стояла ее изба, ни ведра, ни миски, ни корыта. Всякий раз зимой у соседей приходилось корыто просить, когда нужно было постирать.

Плакались старики, что помещица забрала у них дочек. Ведь будь девушки дома, другая была бы жизнь! Но ничего поделать не могли и только шептались в бессонные ночи:

— Ох, ежели бы…

Наконец набрали денег на покупку ведра и радовались, что стало легче хозяйничать. Но вот послали Евдокию Ивановну, или Дуську, как ее звали до сей поры, на барщину — солить капусту. Весь день она шинковала кочаны и наконец к вечеру вместе с другими женщинами покатила огромную бочку в погреб. Подталкивать тяжесть надо было на холм, вверх, но ослизлая бочка вдруг вырвалась из рук женщин, которые ее толкали, и покатилась под гору. Евдокия Ивановна подбежала, уперлась и задержала бочку, однако надорвалась; она села на землю и встать не смогла; ее довезли домой на попутной телеге, но дома ей стало еще хуже, и она поняла: так нестерпимо бывает только перед концом. Никогда еще с ней такого не бывало! Захотелось Евдокии Ивановне перед кончиной повидаться с дочками, благословить их и наказать смотреть за отцом, иначе он один, калека, пропадет. Стала она просить мужа сходить на барский двор, позвать их. Степан не хотел уходить, боялся оставить ее одну, но она настаивала, и он покорился. В бессоннице, в стонах прошла тяжелая ночь. На рассвете Кочетков стал собираться, крепко завязал у пояса овчину, взял в руки деревяшки и стал двигаться на руках, волоча тело по земле.

По пути он заполз в избу соседа, чтобы попросить кого-либо присмотреть за его женой, пока он доберется до барского двора, но изба была пуста, только на лавке, под окошком, мальчик лет пяти мирно спал, обнимая трехлетнего брата. На столе мать оставила детям еду на весь день, а сама с мужем ушла на барщину.

Кочетков добрался до усадьбы, когда уже рассвело; он понадеялся, что скоро управится, и прибавил ходу, но сил своих не рассчитал и, когда добрался до цели, от изнеможения стал страшен: глубоко запавшие от бессонной ночи глаза; бледные губы, в черной густой бороде, едва шевелились. Едва переводя дыхание, он упросил сторожа впустить его в ворота усадьбы, и тот направил его к управляющему Абраму Филипповичу, который вышел из своей избы и велел мужику дожидаться, пока проснется помещица, тогда он пойдет к ней с докладом.

— Да мне нельзя ждать! — возражал Кочетков. — Больно моя старуха плоха, помереть может!

Абрам Филиппович согласился в душе, однако возразил:

— Что ж это, я из-за тебя барыню будить буду? Она-то ведь одна, а вас много!

— Да на кой ее будить! — упрямо повторил Кочетков. — Отпусти сам дочек моих! Ты же власть!

— Без головы я, что ль? Барыня тут, как же я сам распоряжаться посмею? Обожди!

Так Кочетков и остался перед домом управляющего, поглядывая на окна девичьей и ожидая, что Абрам Филиппович его просьбу уважит.

Вскоре в окне показались Марфа и Сима и молча стали переглядываться с отцом; затем из двери, обитой холстом, выбежала на кухню девушка с пустым подносом и, проходя мимо Степана Петровича, тихонько, на ходу спросила его, зачем пришел. Тот быстро сказал. Девушка вошла в кухню и, возвращаясь оттуда с тем же подносом, наполненным только что испеченным хлебом, сунула горячий каравай Степану Петровичу в руки и спросила подробности о болезни жены. Выслушав Кочеткова, она пошла в девичью. Вскоре снова появились у окна дочки с заплаканными глазами, показывая знаками, что они не смеют уйти. Наконец вышла Марфуша с пустым ведром в руках, пробежала мимо отца и сказала, что как только они осмелятся, то скажут барыне и попросят их отпустить. Из кухни она пошла назад с ведром, наполненным кипятком, спросила о матери, всхлипнула, но, не задерживаясь, поторопилась в дом.

После этого Марфуша и Сима долго не появлялись у окна, и Кочетков томился, думая: «А что, ежели старуха тем временем помрет?»

Но вот на дворе возникла суета; в кухне стали бегать дворовые девушки и сообщили, что барыня встала и умывается. К Степану Петровичу подошла скуластая девушка с маленькими умными, но недобрыми глазами, одетая получше других, с виду приветливая, но она неожиданно жестко сказала, что лучше бы старику идти домой. Когда барыня скажет свое решение, дочки сами придут к матери в деревню. Старик стал ее уговаривать, повторяя, что мать помирает, но девушка его прогоняла настойчиво и безжалостно.