Читать интересную книгу Пуля для депутата - Алексей Рыбин

Коля давно привык к тому, что работает только на Комара. С Грибом он виделся редко. Он понял, что означало руководство Боровикова в той обширной, многоярусной структуре, в которой они с Комаром крутились, только тогда, когда Гриба взорвали.

Сразу все начало трещать по швам, разваливаться на глазах. Каждый принялся тащить в свой угол столько, сколько мог унести, а то и больше. Многие надорвались сразу, другие — чуть погодя, как тот же Гладышев, который думал, что в суматохе на него не обратят внимания и ему сойдет с рук самодеятельность в ценообразовании.

Последние два года Смирнов вообще жил припеваючи. Работы практически не было: для разборок с лохами Комар его не использовал, справедливо считая, что палить из пушки по воробьям нерентабельно и глупо. Благо, отмороженных «быков» вокруг Гриба всегда было в достатке… Разумеется, они и не подозревали, что работают на человека такого масштаба, как Боровиков. Многие из них и Комара, если и видели, то только издали. Но уж в любом случае Комар был для них последней, высшей инстанцией. О том, что у такого мощного босса, как Геннадий Комаров могут быть начальники, у них и мысли не возникало.

Про такого рода дела Смирнов и думать забыл. И вообще, жил он тихо, был женат и числился в одной из бессчетных фирм, принадлежащих Грибу, каким-то консультантом-менеджером, даже зарплату там получал.

Жена Смирнова — Валя, Валюшка-Валюшечка — была в курсе его основной профессии. И не удивлялась, когда ее Колька уезжал из дома в «командировки» — иногда на пару суток, а иногда и на месяц.

Того, что зарабатывал Коля в этих командировках, вполне хватало на год безбедной и спокойной жизни. На свою фиктивную службу Смирнов ходить был не обязан и не ходил: занимался домашним хозяйством. В основном, правда, эти занятия заключались в кулинарных чудесах, которые он устраивал, едва ли не ежедневно, для своей Валюшки.

Валюшка, в отличие от Смирнова, на работу ходила каждый день. Косметический салон «Валя», совладельцем которого она являлась, тоже приносил их семье неплохой доход, конечно, несопоставимый с «командировочными» мужа, но все-таки. Что называется, «на шпильки» у Валюшки было всегда.

Детей у них не было — не могла Валюшка иметь детей: после неудачного аборта, сделанного по молодости и по глупости у врача, к которому сейчас бы она не пошла и под дулом автомата.

Смирнов давно уже договорился с Комаром о том, чтобы тот перечислял половину его «командировочных» в Штаты, где у Коли существовал уже персональный счет. Как и кто тот счет открыл — он не знал. Но сумма, лежащая на счете, увеличивалась с каждым годом и уже сделалась вполне достаточной для того, чтобы свалить навсегда из опостылевшего «совка» и зажить по-человечески. К тому же Комар несколько раз говорил ему: и в Штатах, мол, такой специалист, как Смирнов, без работы не останется.

Однако в силу привычки и какой-то лени (с годами появившейся у легкого прежде на подъем Смирнова) мечта об эмиграции все больше представлялась детской и нереальной. Ему казалось, что все это еще далеко, очень далеко. Он думал о предстоящей поездке в Америку примерно так, как пятиклассник думает о том, как будет когда-нибудь учиться в институте. То есть все, в общем, реально и доступно, но сбудется еще очень не скоро. Поэтому можно теперь не напрягаться, не суетиться, а жить спокойно сегодняшним днем, и даже завтрашним. Пока «светлое будущее» наступит, еще много воды утечет…

Смерть Гриба резко изменила ситуацию. И сам уже Комар, со своей стороны, предлагал Смирнову уехать. А когда Комар что-либо предлагал, люди, знавшие его, обычно эти предложения принимали.

— Кончен бал! — говорил Комар. — Пора сворачиваться. Понимаешь меня, Коля?

— Как не понять! Мы всегда готовы. Как юные пионеры. Когда? А, собственно, как скажешь, так сразу и поедем.

— Вот и славно. Держи паспорт…

Они сидели в тот момент в «больничном» ресторане, куда Смирнов был вхож, но где бывал редко: не любил он «светиться» по пустякам. Эти понты считал ненужными — рестораны, тачки крутые… Он в Штатах себе купит и дом, и тачку. И будет в ресторанах завтракать, обедать и ужинать. А здесь — здесь работа! А на работе нужно заниматься делом и не думать обо всякой ерунде.

— Держи! — твердо повторил Комар, протягивая Смирнову синюю книжечку. — Визы, все дела. Билет — вот…

Смирнов взял билет, повертел в руках.

— One way?

— Чего? — не понял Комар.

— В один конец — спрашиваю?

— Ну да. Как тебе и надо… — Комар пристально посмотрел Смирнову в глаза. — Вот за что тебя люблю, Коля, и за что ценю, так это за твою обстоятельность.

— Не понял.

— Язык, смотрю, выучил.

— Ну, выучил. А что мне еще делать? Я дома сижу целыми днями. Вот и занялся. А то — мне ведь там жить. Надо по-ихнему спикать. Как же иначе? Бессловесной тварью? И денег без языка не заработаешь.

— Насчет денег ты не волнуйся. Работа там будет, и без всякого языка. Но все равно — молодец! Я вот никак не соберусь. Ни бельмеса не понимаю по-английски. Стыдно даже иной раз.

— Да брось, Гена, чего тебе стыдиться? Ты и без языка в порядке.

— Может быть. Но все же как-то… Завидно мне, короче, Колька, завидно! Ладно, завтра последняя акция — и все, валишь. Сразу же после операции. Пока не хватились и не начали шуровать по городу. И так пурги нагнали — дышать нечем!

— Да, после этих двух мокрух, оно — конечно… Как будто взбеленились менты: рыщут по городу, народ хватают — почем зря.

— И правильно. Пусть ищут киллеров, которые нашего с тобой шефа шлепнули. Тебе главное — под ихнюю гребенку не попасть.

— Не волнуйся, Комар, не впервой.

— Я знаю.

Этот разговор происходил вчера, а сейчас Смирнов стоял возле Эрмитажа и смотрел на короткую очередь, быстро всасывающуюся в парадный подъезд.

«Ходят, смотрят, — думал Смирнов, отчего-то злясь на топчущихся перед входом в музей людей. — Радуются, лохи. Пешки! Мусор!».

Он поймал себя на том, что прежде у него не бывало таких мыслей. К людям он был равнодушен: они не вызывали у него ни отрицательных эмоций, ни положительных, он их, можно сказать, просто не замечал. До тех пор пока кто-то из них не превращался в мишень.

Тогда интерес появлялся. Еще бы! За каждой такой мишенью стояла вполне конкретная и очень немалая, по его понятиям, сумма. Внушительность этой суммы автоматически делала значимой и мишень. Смирнов начинал испытывать к будущей жертве какое-то подобие уважения, прямо пропорциональное размеру вознаграждения за ее устранение. Чем больше денег платил ему Комар за предстоящее убийство, тем сильнее проникался этим чувством Смирнов.

В некоторых случаях, для того чтобы осуществить ликвидацию, ему требовалось как следует изучить объект, выяснить его привычки, распорядок дня, семейное положение, все слабости и капризы — это был особенно ответственный момент. Однажды, например, объект ушел прямо из-под прицела. Дело намечалось в ресторане. Смирнов выстроил ситуацию виртуозно (он достиг в этом больших высот) — мишень сидела за нужным столиком, в нужное время, в ожидании важной встречи, не догадываясь, что организована она через третьих лиц киллером, засевшем в доме напротив со снайперской винтовкой.

Столик, за которым помещалась жертва, был отлично виден Смирнову сквозь витрину небольшого, но очень хорошего ресторанчика. Стоял ясный день, на улицах — полно машин и прохожих, и в такой суматохе уйти киллеру не составляло большого труда… Пусть потом газеты трубят: «Ох! Ах! Средь бела дня!» Идиоты-журналисты даже не могут додуматься до такой простой вещи, что именно средь бела дня, в грохоте транспорта и в уличной толчее во сто крат проще и выстрелить, и попасть в нужное место, и, главное, спокойно уйти.

Мишень сидела, ждала нужного человека и любимый заказ; Смирнов уже задержал дыхание перед тем, как нажать на спусковой крючок, но… Кто мог знать, что этот идиот, крупный водочный дилер, терпеть не может песни Пугачевой. Заиграла музыка, этот пидор вскочил, бросил салфетку и помчался скандалить с администрацией. А потом, когда все уладили, долго разбираясь, кто прав, кто виноват, кто заказывает музыку, а кто ее воспроизводит, — мизансцена круто изменилась, за столиком мишени оказались совершенно посторонние люди, и операцию пришлось переносить.

С тех пор Смирнов не любил «работать» с представителями так называемых сексуальных меньшинств. Хотя приходилось — отказываться Смирнов не мог, «работал». (Куда же деваться? Взялся за гуж, так не говори, что не дюж!) Но каждая акция, заключающаяся в устранение «голубого», становилась для него новой головной болью. Он заметил, что эти «меньшинства» состоят большей частью из людей истеричных, непредсказуемых. Жертвы, принадлежавшие к означенному кругу, вечно всюду опаздывали, резко меняли свои планы и маршруты передвижения, неожиданно устраивали истерики, привлекая к себе в самый ответственный момент ненужное внимание окружающих. В общем, порой доводили Смирнова до тихого исступления.