Читать интересную книгу Где апельсины зреют - Николай Лейкин

Ивановы и Конуринъ направились въ двери собора.

XXXIX

Какъ ни отгоняли Ивановы и Конуринъ отъ себя проводниковъ при входѣ въ соборъ св. Петра, но одинъ проводникъ, лысый старикъ съ сѣдой бородкой, имъ все-таки навязался, когда они вошли въ храмъ. Сдѣлалъ онъ это постепенно. Первое время онъ ходилъ за ними на нѣкоторомъ разстояніи и молча, но какъ только они останавливались въ какой-нибудь нишѣ, передъ мозаичной картиной или статуей лапы, онъ тотчасъ-же подскакивалъ къ нимъ, дѣлалъ свои объясненія на ломаномъ французскомъ языкѣ и снова отходилъ.

— Бормочи, бормочи, все равно тебя не слушаемъ, — говорилъ ему Николай Ивановичъ, махая рукой; но проводникъ не обращалъ на это вниманія и при слѣдующей остановкѣ Ивановыхъ и Конурина опять подскакивалъ къ нимъ,

Мало по малу онъ ихъ пріучилъ къ себѣ; компанія не отгоняла его уже больше и когда Глафира Семеновна обратилась къ нему съ какимъ-то вопросомъ, онъ оживился, забормоталъ безъ умолку и сталъ совать имъ въ руки какую-то бумагу.

— Что такое? На бѣдность просишь? Не надо, не надо намъ твоей бумаги. На вотъ… Получи такъ пару мѣдяковъ и отходи прочь, — сказалъ ему Николай Ивановичъ, подавая двѣ монеты.

Проводникъ не бралъ и продолжалъ совать бумагу.

— Онъ аттестатъ подаетъ. Говоритъ, что это у него аттестатъ отъ какого-то русскаго, — пояснила Глафира Семеновна.

— Аттестатъ?

Николай Ивановичъ взялъ протягиваемую ему бумагу, сложенную въ четверо, и прочиталъ:

— "Симъ свидѣтельствуемъ, что проводникъ Франческо Корыто презабавный итальянецъ, скворцомъ свиститъ, сорокой прыгаетъ, выпить не дуракъ, если ему поднести, и комикъ такой, что животики надорвешь. Познакомилъ насъ въ Римѣ съ такими букашками-таракашками, по части женскаго сословія, что можно сказать только мерси. Московскій купецъ… Бо… Во…" Подписи не разобрать… — сказалъ Николай Ивановичъ. — Но тутъ двѣ подписи. "Самый распродраматическій артистъ"… И второй подписи не разобрать, — улыбнулся онъ.

— Что это такое? Да ты врешь, Николай Иванычъ! Удивилась Глафира Семеновна, вырвавъ у мужа бумагу.

— Вовсе не вру. Написано, какъ видишь, по русски. Кто-нибудь изъ русскихъ, бывшихъ здѣсь, на смѣхъ далъ ему этотъ аттестатъ, а онъ, думая, что тутъ и не вѣдь какія похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой передъ русскими.

— C'est moi… c'est moi! — тыкалъ себя въ грудъ проводникъ и кивалъ головой.

— Да онъ презабавный! засмѣялся Конуринъ. — Дѣйствительно комикъ. Рожа у него преуморительная.

— И въ самомъ дѣлѣ кто-то на смѣхъ далъ ему дурацкій аттестатъ, сказала Глафира Семеновна, прочитавъ бумагу и прибавила. — Вѣдь есть-же такіе безобразники!

— Шутники… проговорилъ Николай Ивановичъ. — Римъ городъ скучный: развалины, да развалины и ничего больше — вотъ и захотѣлось подшутить надъ итальянцемъ.

— Само собой… Не надо его отгонять. Пусть потомъ и насъ позабавятъ на улицѣ, прибавилъ Конуринъ.

— Да вы никакъ съ ума сошли! сверкнула глазами Глафира Семеновна. — Срамникъ! Букашекъ-таракашекъ вамъ отъ него не надо-ли!

— Зачѣмъ букашекъ-таракашекъ? Мы люди женатые и этимъ не занимаемся.

— Знаю я васъ, женатыхъ! Алле, синьоръ. Не надо, — передала она бумагу проводнику, махнула ему рукой и отвернулась.

Проводникъ недоумѣвалъ.

— C'est moi, madame, c'est moi… продолжалъ онъ тыкать себя пальцемъ въ грудь.

— Да пусть ужъ насъ до папы-то проводитъ, вставилъ свое слово Николай Ивановичъ. — Человѣкъ знающій… Все-таки съ русскими, оказывается, возился. А что до букашекъ-таракашекъ, такъ чего ты, Глаша, боишься? Вѣдь ты съ нами.

Глафира Семеновна не отвѣчала и ускорила шагъ. Проводникъ продолжалъ идти около нихъ и время отъ времени дѣлалъ свои объясненія.

Но вотъ соборъ осмотрѣнъ. Они вышли на паперть. Проводникъ стоялъ безъ шляпы и, сдѣлавъ прекомическое лицо, просительно улыбался.

— Да дамъ, дамъ на макароны, — кивнулъ ему Николай Ивановичъ. — Покажи намъ теперь только папу. Глаша! Да спроси его, гдѣ и какъ намъ можно видѣть папу.

— Ахъ, не хочется мнѣ съ такимъ дуракомъ и разговаривать!

— Да дураки-то лучше. Папъ… Папъ… Понимаешь, мусье, намъ намъ надо видѣть.

— Ну вулонъ вуаръ намъ… — сдалась Глафира Семеновна, обратившись наконецъ къ проводнику.

Тотъ заговорилъ и зажестикулировалъ, указывая на лѣвую колонаду, прилегающую къ паперти.

— Что онъ говоритъ? — спрашивали мужчины.

— Да говоритъ, что папа теперь нездоровъ и его видѣть нельзя.

— Вздоръ. Знаемъ мы эти уловки-то! Покажи намъ папъ — и вуаля…

Николай Ивановичъ вынулъ пятифранковую монету и показалъ проводнику. Проводникъ протянулъ къ монетѣ руку. Тотъ не давалъ.

— Нѣтъ, ты прежде покажи, а потомъ и дадимъ, сказалъ онъ. — Двѣ даже дадимъ. Да… Глаша! Да переведи-же ему.

— Что тутъ переводить! Онъ говоритъ, что дворецъ папы можно видѣть только до трехъ часовъ дня, а теперь больше трехъ. А самъ папа боленъ.

Николай Ивановичъ не унимался и вынулъ маленькій десятифранковый золотой.

— Вуаля… Видишь? Твой будетъ. Гдѣ дворецъ папы? Гдѣ пале? приставалъ онъ къ проводнику. Пале де папъ.

Проводникъ повелъ ихъ подъ колонаду, привелъ къ лѣстницѣ, ведущей наверхъ и указалъ на нее, продолжая говорить безъ конца. Вверху на площадкѣ лѣстницы бродили два жандарма въ треуголкахъ.

— Вотъ входъ во дворецъ, папы, пояснила Глафира Семеновна:- Но все-таки онъ говоритъ, что теперь туда не пускаютъ. И въ самомъ дѣлѣ, видишь… даже солдаты стоятъ.

— Что такое солдаты! подхватилъ Конуринъ. — Пусть сунетъ солдатамъ вотъ эту отворялку — и живо насъ пропустятъ. Мусье! Комикъ. Вотъ тебѣ… Дай солдатамъ. Ужъ только бы въ нутро-то впустили!

Онъ подалъ проводнику пятифранковую монету.

— Доне о сольда… доне… посылала проводника Глафира Семеновна на лѣстницу.

Тотъ недоумѣвалъ.

— Иди, или… Ахъ, какой не расторопный! А еще проводникъ съ аттестатомъ, сказалъ Николай Ивановичъ. — Ну, вотъ тебѣ и анкоръ. Вотъ еще три франка… Это ужъ тебѣ… Тебѣ за труды. Бери…

Проводникъ держалъ на рукѣ восемь франковъ и что-то соображалъ. Черезъ минуту онъ отвелъ Ивановыхъ и Конурина въ колонны, таинственно подмигнулъ имъ, самъ побѣжалъ къ лѣстницѣ, ведущей въ Ватиканъ, и тамъ скрылся.

— Боялся должно быть на нашихъ-то глазахъ солдатамъ сунуть, замѣтилъ Конуринъ.

— Само собой… поддакнулъ Николай Ивановичъ. — Ну, что-жъ, подождемъ.

И они ждали, стоя въ колоннахъ. Къ нимъ одинъ за другимъ робко подходили нищіе и просили милостыню. Нищіе были самыхъ разнообразныхъ типовъ. Тутъ были старики, дѣти, оборванные, босые или въ кожанныхъ отрепанныхъ сандаліяхъ, на манеръ нашихъ лаптей, были женщины съ грудными ребятами. Всѣ какъ-то внезапно появлялись изъ-за колоннъ, какъ изъ земли выростали и, получивъ подаяніе, быстро исчезали за тѣми-же колоннами прошло пять минутъ, прошло десять, а проводникъ обратно не шелъ.

— Ужъ не надулъ-ли, подлецъ? сказалъ Николай Ивановичъ. — Не взялъ-ли деньги, да не убѣжалъ-ли?

— Очень просто. Отъ такого проходимца, который букашекъ-таракашекъ путешественникамъ сватаетъ все станется, отвѣчала Глафира Семеновна.

— Дались тебѣ эти букашки.

Прождавъ еще минутъ десять, они вышли изъ-за колоннъ и пошли съ лѣстницѣ. Жандармы въ трехуголкахъ по прежнему стояли на площадкѣ, но проводника не было видно.

— Надулъ, комическая морда! воскликнулъ Конуринъ. — Ахъ, чтобъ ему… Постой-ка, я попробую одинъ войти на лѣстницу. Можетъ быть и пропустятъ.

Онъ поднялся по лѣстницѣ до площадки, но тамъ жандармъ загородилъ ему дорогу. Онъ совалъ жандарму что-то въ руку, но тотъ не бралъ и сторонился.

— Вуаръ ле пале! крикнула Глафира Семеновна жандармамъ.

Тѣ отвѣчали что-то по итальянски. Конуринъ спустился съ лѣстницы внизъ.

— Не берутъ и не пускаютъ, сказалъ онъ. — А комикъ надулъ, подлецъ, насъ дураковъ.

— И ништо вамъ, ништо… Не связывайтесь съ такой дрянью, который букашекъ на двухъ ногахъ путешественникамъ сватаетъ, поддразнивала Глафира Семеновна.

Ругая проводника, они вышли на площадь и сѣли въ коляску, которая ихъ поджидала.

— Куда-же теперь ѣхать? спрашивала Глафира Семеновна.

— Только не на развалины! воскликнули въ одинъ голосъ мужъ и Конуринъ.

— Такъ домой. Дома и пообѣдаемъ.

Она отдала извощику приказъ ѣхать въ гостинницу.

XL

Ивановы и Конуринъ пріѣхали къ себѣ въ гостинницу въ то время, когда на дворѣ и по корридорамъ всѣхъ этажей звонили въ колокола. Оберкельнеръ во фракѣ надсажался, раскачивая довольно объемистый колоколъ, привѣшенный при главномъ входѣ, корридорные слуги трезвонили въ маленькіе ручные колокольчики, пробѣгая по корридорамъ мимо дверей номеровъ. Звонили къ обѣденному табльдоту. Столовая, гдѣ былъ накрытъ столъ, помѣщалась въ нижнемъ этажѣ. Жильцы гостинницы, Какъ муравьи, сходили внизъ по лѣстницѣ, спускались по подъемной машинѣ. Около столовой образовалась цѣлая толпа. Слышались французскій, нѣмецкій, итальянскій, англійскій говоръ. Англичане были во фракахъ и бѣлыхъ галстухахъ. Двѣ чопорныя молодыя англичанки, некрасивыя, съ длинными тонкими шеями, съ длинными зубами, непокрывающимися верхней губой, вели подъ руки полную старуху съ сѣдыми букельками на вискахъ. Нѣмцы были въ сюртукахъ, французы и итальянцы въ лѣтнихъ пиджачныхъ свѣтлыхъ парахъ. Итальянцы, кромѣ того, отличались яркими цвѣтными галстухами, а французы розами въ петличкахъ. Какой-то старикъ нѣмецъ несъ съ собой къ столу собственную пивную граненную хрустальную кружку съ мельхіоровой крышкой и фарфоровую большую трубку съ эластичнымъ чубукомъ въ бисерномъ чахлѣ.