Читать интересную книгу Русские символисты: этюды и разыскания - Александр Лавров

Вступая в литературу, Ремизов еще не вполне обрел и осознал себя как творческая индивидуальность; наибольшие надежды он возлагал на те писательские опыты, в которых был и наиболее уязвим. Не поддаются полному учету предпринятые им с различных языков многочисленные переводы, которым он — чаще всего тщетно — пробивал дорогу в печать; профессиональным требованиям эти плоды его труда, отнимавшие немало времени и сил, как правило, не удовлетворяли. «Переводчика из него не вышло, — заключает Н. В. Кодрянская. — Он заметил, что чем больше трудится над переводом, тем больше вносит своего, глушит оригинал своим голосом»[374]. Если в переводах было слишком много самого Ремизова, то его ранние оригинальные вещи страдали изобилием заемного, наносного, несмотря на все стремление писать сугубо индивидуальным «ладом». В первую очередь это относится к стихотворениям и поэмам, написанным ритмической прозой, в которых более всего заметно воздействие Станислава Пшибышевского, ставшего кумиром Ремизова в вологодский период его жизни и образцом в собственных литературных опытах. Творчество польского модерниста, пользовавшееся в России в 1900-е гг. чрезвычайно широкой популярностью[375], было не свободно от примет вульгарного, расхожего декадентства, от выспренности и ложной многозначительности, нарочитой усложненности образных ассоциаций, и все эти особенности писательской палитры Пшибышевского характерны в полной мере для раннего Ремизова, заключая в себе, по единодушному мнению писателей и критиков, наиболее ущербную сторону его произведений[376]. Вынесенное Ремизовым в ходе мучительных, трагических столкновений с действительностью представление о жизни как о кошмаре, алогичном бреде и ужасе, терзающем человека, побуждало прибегать и к соответствующим средствам художественного выражения: стихотворения и поэмы в прозе Ремизова представляют собой по большей части стихийный, неорганизованный поток эмоций, как бы несущийся по собственной воле, движимый внутренней энергией, без учета художественно-композиционной логики и привычных законов восприятия.

Показательный образец «лирического» стиля раннего Ремизова — этюд, навеянный впечатлениями от врубелевского «Демона» (картины Врубеля «Демон поверженный» и «Демон сидящий» экспонировались в Москве на художественной выставке «Мира Искусства», открытой 16 ноября 1902 г.)[377]. Потрясенный врубелевским образом и выраженной в нем трагедией человеческого духа, Ремизов попытался воссоздать в словесной форме некий эмоциональный и смысловой эквивалент миру врубелевских красок, каким он его чувствовал и понимал. Собственная боль и подлинные переживания пробиваются здесь у Ремизова сквозь толщу надрывно-экспрессивной фразеологии, заимствованной у Пшибышевского. Литературные опыты подобного рода либо остались в рукописи, либо затеряны в периодике начала века, сам автор если и печатал их впоследствии, то в кардинально переработанном виде, поэтому, чтобы отчетливее представить себе доминирующую стилевую манеру Ремизова в начальный период его творчества, приведем «Демона» целиком[378].

Демон (к картине Врубеля)

              Ночь волнистою, темною, душною грудью мира коснулась,лики земные дыханием тусклым покрыла.              Здания спящие, башни зорко-томящихся тюрем, дворцови скитов безгрезною, бледною тишью завеяны.                               Не услышат, не пронзятся стуком сердца моего.                               Оно бьется, оно рвется, оно стонет.                               Не услышат…В оковах забот люди застыли, в кошмарах задыхаясь нужды, нищеты.              И ржавое звяканье тесных молитв завистливыхскорбно ползет дымом ненастным по крышам.              А судьба могилы уж роет и люльки готовит и золотосыплет и золото грабит.                               Не услышат, не пронзятся стуком сердца моего.                               Оно бьется, оно рвется, оно стонет.                               Не услышат…

* * *

              Полночь прошла.              Изнемогая в предутреннем свете, время устало несется.              Мне же, незримому здесь в этот час, жутко и холодно,жутко и холодно.              Отчего не могу я молиться родному и равному, но из царства иного?              Царство мое — одиночество — одиночнее, глубже.              Люди и дети и звери мимо проходят, мимо с проклятьем и страхом.                               Я в волны бросится, в волны речные, земные.                               Ты мне скажи, ты не забыла, ты сохранила                               образ мой странный и зов мой, зов в поцелуе?                               Да, сохранила, я знаю…                               И ушла с плачем глухим в смелом сердце своем.                               А мое разрывалось…              Так в страсти, любви к страсти, любви прикасаясь, — яотравляю.              Даже и тут одинок: слышу тоску и измену и холодв редких и долгих лобзаньях.                               А сердце мое разрывалось.

* * *

              Алые ризы утренних зорь загорелись.              И черные волны морей в пурпурных гребнях затлелись.                               Устами прильнули вы, люди, к седым пескам                               пустынь своих повседневных,                               ищете звонких ключей в камнях стальных,                               в мечты облекаетесь в мутные, блёклые!              У меня есть песни!              Хоры песен истомленных, пышных я несу в тайне, молча!              Ливнем звуков мир кроплю!              Слышите голос мой — кипение слёзное?..                               Затаились, молчите в заботах, в невзгодах.              Алые ризы утренних зорь кровью оделись.              Царство мое — одиночество — еще углубилось,словно золото облачных перьев крепкою броньюзаставило путь между мною и вами.              Так вечно, всю мою жизнь…              А кто-то живет, мечтая, надеясь и здесь и на небе!              Так вечно, всю мою жизнь,              вечно желать безответным желаньем,              скорбь глодать и томиться.                               Власть и тоска!                               Тоска беспросветная, горькая                               и одинокая…

Именно в произведениях «исключительной формы», подобных «Демону», Ремизов, начиная литературный путь, усматривал наиболее значительные свои творческие достижения. Однако его ритмизованные поэмы и стихотворения в прозе отвергались не только «традиционными», но и модернистскими изданиями; ремизовские опыты подобного рода отпугивали своим надрывным пафосом, «чрезмерностью» художественных красок, им предпочитали «беллетристические» миниатюры писателя — ростки его позднейшего зрелого творчества[379]. Брюсов, при всей своей принципиальной установке на модернизм, в том числе и на модернистские «крайности», также относился достаточно настороженно к «лирическим» произведениям Ремизова; их косвенная оценка заключена в его кратком отзыве о ремизовском рассказе «Медведюшка», помещенном в «Новом Пути»: «Ремизов <…> читаемее, чем обычно. Но все же трудно…» [380].

Думается, что «нечитаемость» поэм и стихотворений Ремизова заключалась для Брюсова не только в сумбурности их содержания и нечеткости формально-композиционного рисунка, но и в определенной идейно-эстетической тональности. Ранний Ремизов мог бы стать для Брюсова полноправным и ценимым литературным сподвижником в пору издания сборников «Русские символисты»; внутренний пафос ремизовских лирических медитаций был вполне созвучен настроениям, которые воплотились в брюсовских стихотворениях середины 1890-х гг.:

Друзья! Мы спустились до края!Стоим над разверзнутой бездной —Мы, путники ночи беззвездной,Искатели смутного рая.

(«Свиваются бледные тени…» 1895)[381]

Однако в начале века Брюсов ставил уже совсем иные литературные задачи, горизонты его творчества раздвинулись, поэтическое мировидение обогатилось и усложнилось. В такой ситуации индивидуалистический пессимизм и декадентская аффектация, невнятные «надмирные» томления и натуралистические детали, сигнализирующие о «демонических» началах бытия, которые сказывались в его произведениях 1890-х гг. и которыми в избытке были насыщены ремизовские опыты, заключали в себе для Брюсова уже известный анахронизм. Брюсов напечатал в «Весах» в 1904–1905 гг. несколько корреспонденций Ремизова, однако риторика в духе провинциального декаданса, которой не избежал писатель в статье о деятельности «Товарищества новой драмы», рассуждая о миссии модернистского театра («…назначением его должно быть изображение той борьбы и томлений и тех ужасных криков, что горячими потоками необузданно с шумом погибающих водопадов, сокровенно с грозовым затишьем молитвы, от отчаяния изнывающей, выбиваются из груди человеческой, живут и плавят и точат сердце человеческое, придавленное всею тяжестью повседневной жизни», и т. д.[382]), не могла его не покоробить, несмотря на все сочувствие основному пафосу ремизовского выступления. Новая корреспонденция Ремизова на ту же тему, представленная им в «Весы», в журнале не появилась[383]. После переезда Ремизова в начале 1905 г. в Петербург даже эпизодические его выступления в «Весах» на долгое время прекратились. Брюсов отрицательно расценил роман Ремизова «Пруд» в его первопечатной редакции, публиковавшейся в 1905 г. в журнале «Вопросы Жизни». «Как плохи романы Ремизова и Сологуба!» — восклицал он в письме к жене от 23 июля 1905 г.[384]. Если отношение Брюсова к сологубовскому «Мелкому бесу» в данном случае может вызвать недоумение, то оценка романа «Пруд», представлявшего собой квинтэссенцию ремизовского повествовательного стиля в ранний период творчества писателя, не является неожиданной.