Через некоторое время отдаленный шум послышался с улицы Возмездия. Солдаты появились и оттуда. Это были черные ландскнехты Сервайра; перед ними расступались молча, с боязливой и немой почтительностью.
Сначала проехали черные рейтары, они влились в шеренги оцепления возле эшафота. Внезапно настала тишина, в которой явственно различался неслышный прежде скрип и звон амуниции. Потом в окружении четырех офицеров проехал маленький, пышно разодетый всадник на рослом жеребце. На всаднике была высокая шапка с плюмажем и блестящей большой пряжкой, еще более вытянувшая узкое недоброе лицо. Гирша Ниссагля узнали и зашептались.
И вот показалась тяжелая и длинная Ломовая телега, выкрашенная в черный цвет, у нее было шесть колес, и везли ее две толстозадые пятнистые лошади, крытые куцыми алыми попонами. Подручные палача, затянутые в черное, стояли на запятках. Осужденный сидел, неестественно выпрямившись – его локти были прикручены к скамье. А сбоку, поигрывая вожжами, поводя плечами под пелериной из алого сукна, шел палач Хаара, и в щелях маски счастливым бешенством пылали его бледные глаза.
Одновременно с гулким ударом меди он осадил лошадей у ступеней на эшафот. Высоко на белой стене трубачи вскинули трубы. Ветер относил в сторону чиновничьи черно-белые мантии. На помост поднялись законоведы Тайной Канцелярии и Ниссагль. Следом – палачи. Потом двое солдат, вспрыгнув на телегу, отвязали Этери и под локти взвели его на лестницу он был недоумевающе-покорен, словно все это делалось не с ним, и не поднимал растрепанной золотистой головы.
Тяжелое молчание все сильнее наваливалось на площадь. Ниссагль развернул свиток с болтающейся печатью. Голос его врезался в тишину, как тусклая секира.
«Именем ее величества королевы Эмандской Беатрикс…»
Люди заворчали с глухим одобрением, слушая приговор. Для пущей наглядности в приговоре было подробно описано действие яда, и ужаснувшиеся горожане излечились от последних остатков жалости. Проклятия доносились даже из прилегающих к площади проулков, куда слова Ниссагля долетали через множество уст уже приукрашенными. Ниссагль уловил момент, завершил чтение и дал народу излить свои чувства.
Это была не радость и не злорадство черни, а какое-то свирепое очищение от суеверного страха, связанного с именем Этарет. Словно разорвался стиснутый вековой круг – не чувствуя себя в силах выразить это словами или смехом, люди разразились бессвязным ревом, исступленно вопили, колотя друг друга кулаками по спинам и плечам.
– Исполняйте, мастер!
Толпу швырнуло вперед в едином порыве.
– Исполняй, мастер! – заорали сотни глоток, словно желали передать свою силу и ярость детине в красном оплечье.
Канц вырвал трепещущего Этери из рук ландскнехтов и тряхнул над краем помоста, словно ветошку на распродаже. Сказывался опыт лицедея в его нахрапистых, азартных ухватках. Толпа завороженно, со всхлипами, ахами и охами, следила за каждым его движением. Солдаты возле эшафота тихонько застучали палками по натянутой на бочку коже…
… Раздался треск рвущейся материи – белые клочья, оставшиеся от рубахи преступника, Канц швырнул вниз, – порхая, они упали к ногам стражников оцепления. Солдаты на стене и на крышах домишек взяли самострелы наизготовку.
… Руки Этери захлестнула петля и вытянула их поперек плахи. Канц занес топор…
Звучно выдохнув, он ударил.
С диким отчаянным визгом искалеченный откатился в угол эшафота под пики стражников. Подручные палача тут же бросились к истекающему кровью, обезумевшему от боли осужденному. Над их суетливой возней величаво покачивалась черная петля. Ударами в спину и оплеухами Этери вытолкнули на середину помоста. Канц накинул ему на шею петлю. Этери извивался в конвульсиях, его с трудом удерживали.
– Иэх! Впер-ред! – рявкнул Канц и с размаху вышиб подставку. Тело задергалось, разбрызгивая кровь во все стороны. – Подыхай, мать твою! напутствовал Канц и отошел в сторонку.
Агония оказалась долгой. Наконец изувеченное тело с неузнаваемым лиловым лицом обвисло неподвижно – только из культей продолжала капать на доски кровь. Высокий Этарет, первый за много веков, болтался в петле, как воришка.
Какая-то женщина вышла вперед. Шлюха, судя по куцему алому лифу и короткой юбке. Она медленно прошла сквозь ряды дозорных, поднялась по ступенькам, дотронулась пальцем до повешенного, подхватила каплю крови и слизнула. Солоно. Умер. Сдох.
Слева из-под золотых, отогнутых ветром фестонов шаперона щурилась королева. Шлюха повела вокруг ошалелыми глазами. В толпе кто-то прыснул. Потом в голос стали смеяться над убоявшейся собственной дерзости шлюхой. Канц руками в окровавленных перчатках схватил ее сзади за бедра и ловко ссадил с помоста.
– Иди, тетка, гуляй. Нечего нас проверять. Мы чисто работаем.
До темноты народ на площади не расходился. Люди тихонько пересмеивались, иногда толкая друг друга в бок.
– Смотри-ка ты, висит.
– Ага.
И снова – перешептывание, хихиканье, тычки локтем, и слышалось приглушенно-злорадное:
– Ну что, висит?
– Висит!
Довольные, исчезали в дверных проемах кабачков, чтобы потом, разгорячившись хмельными напитками и осмелев, подойти к самому эшафоту и, глядя на черные покачивающиеся пятки, повторить в который уж раз:
– Однако висит. Гляди-ка ты!
Ближе к ночи людей разогнали дозорные с факелами. Горожане разошлись по домам. С ночной темнотой в душу вкрались сомнения и вспомнились козни со стороны Этарет; судачили о том, что непременно украдут они своего висельника или еще хуже – как-нибудь воскресят его, превратят в неукротимого воина с нелюдским пламенем в глазах.
Утром первые зеваки, дрожа от страха и любопытства, снова поспешили на Огайль. Черными знамениями новых времен свисали с укрепленных меж зубцами балок новые мертвецы. Их вздернули тайно на сизом, слезящемся от ветра рассвете. Это были Этарет из Дома Крон. Большая белая доска оповещала об их винах, и меж прочим говорилось там о подстрекательстве Этери к покушению на королеву.
Власть Беатрикс теперь уже крепко была замешана на крови.
***
За окнами темь. Даром, что королевская трапеза, а упились в стельку и огарков на стол поналепили не хуже ландскнехтов в едовне. Повод-то сочинили так себе – поминки по Эккегарду. Странные такие поминки – ни к селу ни к городу, мимо всех поминальных дат, и народных, и церковных. Просто ослабели все и решили выпить. Пили хмуро, молча, шутов не позвали – Беатрикс их не жаловала. Говорить было не о чем. Мрачно двигали челюстями, обливаясь жирными подливами, ухали в брюхо кубок за кубком, кружку за кружкой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});