в сторону Уфы. В первые дни октября армия Учредительного собрания была ликвидирована; чехословаки ушли в Сибирь, казаки и остатки некоторых других частей перешли на службу к Колчаку.
Рассказ латышского стрелка
Я.М. Малер,
бывш. конный разведчик 4-го латышского стрелкового полка
Когда в 1914 году началась война, я жил в Вецмилгрависе, в поселке Ринужи.
Молодежь призывали в армию. Я тоже хотел любой ценой попасть в армию добровольцем, но это мне не удалось. Вместо армии я попал на пароход «Курск», курсировавший ранее на линии Лиепая – Америка, который ходил уже не в Лиепаю, а в Архангельск. Здесь я работал в камбузе. Наш пароход из Архангельска направился в Глазго, а оттуда в Нью-Йорк, где я сбежал с корабля уже на следующий вечер. Затем начались мои скитания по Бруклину, пока я не получил работу на норвежском корабле «Венатор», который курсировал на линии Куба – Новый Орлеан. Потом работал в Нью-Йорке до тех пор, пока не очутился в 1916 году на норвежском корабле «Урдс» и не уехал в Бордо (Франция).
Во Франции мне приказали покинуть корабль и предложили служить во французской армии, так как в то время Россия находилась в союзе с Францией и мой возраст в России уже призывался. Я не согласился и просил, чтобы меня отправили в Россию. Так мы, 4 латыша и 10 русских, поехали из Бордо в Париж, а дальше – в Лондон, и через Норвегию и Финляндию в Петроград.
Один из русских в Лондоне сбежал – я тоже последовал бы за ним, но прочитал выходившую в Нью-Йорке на латышском языке газету «Страдниекс», которая писала о рождественских боях у Пулеметной горки, и мне захотелось быть вместе с латышскими парнями, вместе с ними бороться против немцев. В Петрограде я был зачислен в 180-й резервный пехотный полк, который стоял на Васильевском острове. Хотя я и просил, чтобы меня, как латыша, послали в латышские батальоны, мое желание не приняли во внимание. Наконец в начале 1917 года мне удалось попасть в Валмиеру, где я был принят в стрелки, зачислен в учебную команду и отправлен в Кокмуйжу.
После обучения меня направили в 4-й Видземский латышский стрелковый полк, где я и прослужил до 1921 года.
Я служил командиром 2-го отделения 4-го взвода 8-й роты 4-го латышского стрелкового полка. Когда немцы захватили Ригу, 4-й полк был послан в имение Юдажи, где мы заняли позиции. Но в связи с тем, что наступление немцев было задержано, 4-й полк направили в Нитауре, где мы начали рыть окопы. Затем наш полк перебросили на станцию Лигатне, где мы заняли позиции и жили в станционных складах.
Из Лигатне наш 2-й батальон перевели в Алуксне. Из Алуксне вскоре мне пришлось ехать в Валмиеру, где надлежало произвести ревизию полковых складов. Когда в феврале 1918 года немцы пошли на Псков, мы, члены ревизионной комиссии, запрягли двух лучших коней, сложили в сани продовольствие и уехали в Алуксне, а потом вместе с полком в Псков. Мы думали вначале, что в Пскове удастся немного отдохнуть, но ничего не получилось, так как близ станции немцы уже стреляли из пулеметов. Мы двинулись дальше через реку Великую на станцию Дно.
На станции Дно наш 4-й полк построился, погрузился в вагоны и направился в Москву. Там полк был назначен в охрану Кремля. В Москве я перешел в пулеметную команду, а позже – в конную разведку. 30 мая 1918 года 4-й полк выехал из Москвы на Самарский фронт, а из Самары – в Сызрань.
Сызрань мы заняли, но на другой день ее вновь пришлось оставить. Это случилось 7 июня. Мы получили приказ снова взять Сызрань, но это было нам не под силу, так как сражавшиеся здесь против нас белочехи имели превосходство в силах. 4-й полк, а также русские кавалеристы, которые сражались вместе с нами, понесли большие потери.
После взятия Сызрани мы, конные разведчики, с наступлением темноты разделились на группы и заняли позицию на левом крыле в каком-то овраге. Мы старались не шуметь, так как противник перед нами еще не был разведан.
Нужно заметить, что в то время не было еще постоянной линии фронта, воевали главным образом вдоль железных дорог и не знали, что происходит рядом в пятикилометровой окрестности. Силы у нас были сравнительно невелики, и мы могли положиться единственно лишь на свой солдатский опыт и мужество.
Когда стало рассветать, мы увидели перед собой пехотные цепи врага. Нас было здесь всего 9 стрелков-конников – остальные находились в другом месте. В Сызрани с самого утра началась сильная перестрелка. Мы, девять всадников, не могли принять участие в бою, так как нужно было охранять доверенное нам крыло.
Я заметил, что по ржаному полю кто-то скачет верхом, и двинулся вперед, чтобы узнать, кто же стоит перед нами. Остальные, готовые к бою, остались на своих местах. Я спросил у незнакомца, из какого он полка, и получил ответ, что он казак 5-го полка. Стало ясно, что Сызрань оставлена. Мы выстрелили в противника, но он бросился в рожь – возможно, был ранен.
Цепь пехоты противника, которая нас ясно видела, начала теперь нас обстреливать. Появились две группы всадников, примерно по 20 человек в каждой, и начали обходить нас с флангов. Мы решили медленно отходить. Вошли в лес и, как будто предчувствуя дурное, сняли с шапок звездочки и все прочие знаки различия, чтобы по одежде невозможно было определить, красные мы или белые.
По двое шагом поехали дальше. Перед нами была какая-то деревня, где мы накануне стояли. Не успели мы еще доехать до нее, как из-под мостика выскочили четверо мужчин с белыми повязками на рукавах и приказали остановиться. В первой паре ехали Гедровиц из Елгавы и Дундур из Лиепаи, я ехал во второй паре. У нас были приторочены к седлам гранаты, а на шее карабины, но прибегать к оружию было уже поздно. Хорошо, что не было никаких признаков того, что мы красноармейцы. Не успел чех крикнуть: «Стой! Слезай!» – как Гедровиц крикнул ему в ответ: «Чего орешь, свои!» Чех, услышав такой смелый ответ, опустил винтовку и как будто смутился. Я понял, что нужно действовать быстро и решительно, и, повернув коня боком, заорал громовым голосом: «Не стреляйте, мы – свои!» – пришпорил коня, пригнулся к его шее, думая, чтобы только в голову не попало. Пока чехи опомнились, мы были уже далеко. Отделались мы счастливо, хотя