– Прошу прощения, сэр, ваш билет.
– У меня нет билета.
Растерянность, ошеломление и, наконец, понимание.
– Проходите, сэр. Вам на восточную трибуну, прошу вас.
Усевшись на болельщицкую скамью, я прикрыл глаза. Кто с кем играет, мне было безразлично. Так же, как кто выиграет. По большому счёту, мне было безразлично всё на свете. Кроме, пожалуй, того, что сейчас здесь произойдёт. Что бы это ни было, мне придётся принимать в нём участие. В качестве действующего лица. А скорее – актёра в заранее спланированном действе. Кем спланированном или чем, мне было безразлично, как и всё остальное.
Это началось в середине второго тайма. Шум в трёх рядах от меня, затем выкрики, брань и звук ударов. Ражий детина в пёстром шарфе с зажатым в кулаке Фейрбейрн-сайком – боевым ножом британских командос. Занесённая для удара рука. Ужас, плеснувшийся в глазах жертвы. И я, расталкивающий зрителей, рвущийся, надрывая жилы, наперерез.
Фейрбейрн-сайк вошёл мне в живот, пропорол желудок и разорвал внутренности. Я захлебнулся кровью и болью, рухнул под истошные крики толпы навзничь. И потерял сознание.
Очнулся я через час в исходящей сиреной машине неотложной помощи. Рана уже затянулась, но больно было неимоверно. Превозмогая боль, я встал, отшвырнул санитаров и вышел на ходу через заднюю дверь. Обдирая лицо и руки, прокатился по асфальту, вмазался в бетонный цоколь уличного фонаря. Поднялся и, разрезая поток шарахающихся в стороны прохожих, двинулся прочь.
Этим же вечером я пал на колени в круглосуточной часовне на Уэлбек стрит и вознёс молитву Христу. Час, другой мучительно вслушивался в ватную церковную тишину и ждал. Не дождался и ушёл в ночь.
1946-й. Берёзово, Витебская область
Озираясь на ходу, Сёмка Перель добрался до опушки. Убедившись, что односельчане отстали, потопал в лес. Обер-полицая он нёс, придерживая за ноги, на плече. Голова Купцова безвольно моталась позади, поддавала в спину. Кровь марала Сёмкину штопаную гимнастёрку, отдельные капли скатывались вниз, красили киноварью палые осенние листья.
У разлапистой старой сосны Сёмка остановился. Кривясь от брезгливости, сбросил полицая на землю. Хакнул, примерился, перекинул через сук отобранную у однорукого Зелевича верёвку. Придавил свободный конец камнем, а на другом принялся мастерить петлю. Покончив с ней, приподнял Купцову голову, захлестнул петлю вокруг шеи, вытер о штаны руки. Посмотрел полицаю в лицо: тот был в бесчувствии и чудовищно избит, но жив – свистящее дыхание вздымало грудь.
– Сейчас ты у меня очухаешься, – пообещал Сёмка.
Ухватил свободный конец верёвки, стал выбирать. Голова Купцова оторвалась от земли, вслед за ней потянулось тело. Полицай захрипел, засучил ногами, схватился за горло.
– Что, плохо тебе, – бормотал Сёмка, выбирая верёвку. – У, гад.
– Отпусти его, – жёстко произнёс вдруг гортанный голос за спиной.
Сёмка на секунду застыл. Медленно обернулся. В пяти шагах, скрестив на груди руки, стоял тщедушный, тонкогубый, с блёклыми вылинявшими глазами мужичонка. И что-то было в этом задохлике такое, что желание послать его по матери у Сёмки Переля враз пропало.
– Ты кто? – выдохнул Сёмка.
Выпустил верёвку, распрямился во весь рост, шагнул мужичонке навстречу.
Тот не ответил, лишь одарил Сёмку невыразительным безучастным взглядом. Но было в этом взгляде нечто, от чего могучий, налитый яростью и силой Перель отшатнулся. И, не удержавшись на ставших вдруг гуттаперчевыми ногах, грузно осел на землю.
Обогнув Сёмку по короткой дуге, мужичонка приблизился к задыхающемуся, мучающемуся в корчах полицаю. Присел, ослабил верёвку, обернулся и сказал гортанно, с едва уловимым восточным акцентом:
– Я беру этого человека под свою руку.
2015-й. Верона, Италия
От Милана я добирался когда автостопом, когда пешком. Я не знал, зачем мне нужно в Верону, так же, как не знал до этого, почему лечу из Тегерана в Лондон, плыву из Манилы в Осаку или бреду из Мюнхена в Брюссель.
Когда-то, много лет назад, цель моих странствий интересовала меня. Потом перестала. Меня больше не тревожило, будут ли меня резать портовые налётчики в Коста-Рике, ставить к стенке северокорейские пограничники или избивать смертным боем повстанцы-подпольщики в Сомали. И то, и другое, и третье было одинаково скверно.
Так или иначе, меня влекло, несло, волочило туда, где я оказывался в центре событий. Кому-то препятствовал, кого-то останавливал, кого-то спасал. Получая в награду грязь, побои и раны. И ещё крохотный, эфемерный кусочек, лоскуток надежды, что сегодня, именно в этот раз, всё закончится и я, наконец, отдохну.
Иногда мне кажется, что это он, призрак надежды, гнал по миру моих предшественников и будет гнать тех, кто займёт моё место после меня.
Запах дыма я почуял на виа Стелла, а потом увидел вспухающие в небо клубы и услышал людские крики. Я ускорил шаг, затем побежал, помчался опрометью. На углу с виа Нуццо горел обнесённый кирпичным забором трехэтажный особняк старой постройки. Толпа зевак запрудила виа Нуццо, со стороны Корса Кава нарастал пронзительный вой пожарной сирены.
На третьем этаже с треском разлетелось стекло, из окна полыхнуло оранжевым, мгновенно сменившимся на сизо-чёрный. А затем раскололось стекло по соседству, но вместо цветов пожара в окне плеснуло белым.
– Порко мадонна, там ребенок! – ахнул оборванец-лаццарони в двух шагах от меня.
– Ребёнок, – подхватила толпа. – Ребёнок, мальдизионе!
Расталкивая зевак, я понёсся к особняку. Помимо воли, помимо желания, помимо всего. Сиганул на крыльцо, высадил плечом дверь и нырнул в огонь.
Два часа спустя в церквушке на виа Капелло, той, где, возможно, исповедовалась в грехах Джульетта Капулетти, я вознёс молитву Христу. Сложив обожжённые, ободранные при спуске по водосточной трубе ладони, я в сотый, в тысячный раз ждал Его слова. Не дождался, выбрался из церкви наружу и упал, распластав руки, на мостовую лицом вниз.
Я устал, смертельно устал. Настолько, что убираться из города по собственной воле не было сил. Я знал, что сегодня ночью меня уже здесь не будет. Уйду ли я пешком, угоню со стоянки автомобиль, сяду на рейсовый автобус или попросту пальцем о палец не ударю. Последний вариант, как правило, сопровождался побоями. Мне было наплевать.
На этот раз, правда, обошлось без рукоприкладства.
– Бродяга? – небрежно осведомился полицейский сержант.
– Точно, – признался я и, не дожидаясь следующего вопроса, пояснил: – Бродяга, нищий, ещё и нелегал. Документов нет. Денег нет. Вида на жительство нет. Ничего нет.
Сержант на секунду растерялся, заморгал. Вскоре, однако, провинциальная казённая ряшка, как обычно, расцвела пониманием.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});