Единственный раз, когда мне был виден след, - это когда все осветила вспышка; это была всего лишь полоса земли между воронками, но я прыгнул вперед.
Наконец я вновь обнаружил убежище, едва различимый свет из заколоченного досками окна - и это была наша "берлога". Теперь она кажется вдвойне уютной. Печка гудит и ворчит. Искры поднимаются в трубу. Мы приготовили в ведре чай и поджарили картошку на найденной сковороде. Кто свернул себе цигарку, а кто с удовольствием зажал в зубах трубку. Чего еще можно желать?
Я принял командование отделением артиллерийской связи, и штаб батареи дал мне в помощники старого Франца Вольфа в качестве радиооператора. Ярко светило солнце, когда мы отправились в укрытие, в котором я в последнее время находился в качестве передового наблюдателя.
Снег накрыл пустынную местность, превратив воронки в мягкие впадины, в которые можно провалиться по грудь. Вечером луна повисла над мглой, окутавшей суровый пейзаж; застрочили пулеметы, дав несколько очередей. Несколько вспышек, и в секторе все успокоилось.
Прошлой ночью температура упала от тридцати трех градусов по Фаренгейту до минус двух. Мы сидим за двойными дверьми своей землянки на склоне. Стеганое одеяло повешено между двумя дверьми. Кирпичная печь - высотой в человеческий рост. И когда она протоплена как следует, у Франца на верхней лежанке выступает пот. Мы только подбрасываем дров в нее утром и вечером, затем труба закрывается с внешней стороны жестью и сооружение из кирпича и глины час за часом отдает тепло.
Я шел вдоль хода сообщения, который уходит через нашу позицию вперед. Он сделан на совесть. Можно идти во весь рост, но тут и там - знаки, предупреждающие о снайперах. Они поочередно занимают свою позицию в ожидании жертвы. Там, где ход сообщения переходит в стрелковую траншею, тоже можно быть спокойным. Но роты получают довольствие днем, часовые ведут наблюдение через траншейные перископы, а пулеметные огневые точки замаскированы снежным валом, который может быть опрокинут в любое время.
У каждого на линии фронта - новое зимнее обмундирование. Это типичная для немцев забота о том, чтобы были сменные брюки и куртка защитного серого или белого цвета. В них так много карманов, шнурков и пуговиц, что требуется некоторое время, чтобы достать что-нибудь. В комплект входят меховые ботинки, муфты, шерстяные шлемы и капюшоны. Теперь мы от всего защищены.
Приближается середина дня. Часовые стоят у бруствера или молча всматриваются в бурлящую белую ничейную землю, в эту измордованную, таящую в себе опасность, опутанную проволокой, минными полями полосу земли, отличительные особенности которой получили наименования по оставшимся на ней подбитым танкам.
Некоторое время назад в траншее появилась группа людей. Шедший впереди остановился у первого часового. На нем была зимняя униформа, как у всех прочих. Его лицо было прикрыто шерстяной шапкой и стальной каской. "Вероятно, вы меня не знаете, - сказал он, - я ваш генерал". Часовой лихо встал по стойке "смирно" и доложил, что все в порядке. "Прекрасно, мой мальчик", - сказал генерал и достал из кармана шоколад. У него, должно быть, был солидный запас, потому что никто из тех, кто попадался ему в траншее, не ушел с пустыми руками. "Генерал что надо", - говорят солдаты.
5 ноября 1942 года. Ночь выдалась спокойной. Лед скрипел на дорожных колеях. Лейтенант Мак и я собирались в отпуск. Мы шли по молчаливому городу. До свидания, Калинин. Мы еще раз бросили взгляд на его панораму, последняя церковь поблескивала в лунном свете, а в просвете мы видели отблески Волги. Затем пропали из виду последние хибары, и перед нами широко раскинулся сельский пейзаж. Наши слова, наше дыхание, срываясь с губ, уносились ветром - этим извечным дыханием русской равнины.
В пять часов мы стояли на железнодорожных путях у станции, обозначенной всего лишь несколькими вагонами, застрявшими в ходе войны. Небольшая группа пехотинцев сновала взад-вперед. Было очень холодно. Наконец появилась струйка дыма, поднимаясь все выше в небо, и вскоре приблизилась. Прибыл служебный поезд - пара пассажирских вагонов, несколько хороших товарных платформ, пыхтящий паровоз. Мы поднялись, и другие потеснились. Не было ни длинных разговоров, ни признаков расслабления. Дважды рвались снаряды поблизости от путей, и один из осколков угодил в вагон. Люди в нем даже почти не пошевелились. В Вязьме мы пересели на поезд с отпускниками. В Смоленске наше путешествие прервалось: ночь и кружащийся снег, ледяной ветер; молчаливые, торопящиеся фигуры с громоздким багажом; тусклый электрический свет и неприятный запах переполненных казарм.
Мы пошли в город. Посетили парикмахерскую, передвижную книжную лавку, кинотеатр и столовую. Потом была новая комната отдыха с добротными большими столами и солидными креслами. Была и музыка; было приятно и тепло. На столах стояли хризантемы. Что-то внутри нас постепенно оттаяло, и стало непривычно легко на сердце. Робко прорастало маленькое счастье. Мы повели разговор.
Опять ночь, снова поезд, винтовки сложены у дверей, часовые - по концам коридора, две печки в каждом вагоне. От одного парового отопления не согреться. Я примостился на полу позади печки. Пока лежал там в полудреме, почувствовал, как несколько человек осторожно подвинули мои ноги так, чтобы ботинки не касались огня. Я и понятия не имел, сколько людей перешагнуло через меня в ту ночь.
Витебск - Динабург, утро и середина дня. Медленно менялся пейзаж. Все больше возделанных земель, степи и кустарниковые заросли отступили, а горизонт обрамлен приятными холмами и лесами. И опять стада крупного рогатого скота: какой чудный признак мирной жизни! Литва несет с собой первое дыхание отчего дома - остроконечная церковь, чистые улицы, большие добротные дома.
Была суббота. Паровая сауна среди лугов и маленьких садов. Когда поезд вышел из Динабурга, кто-то запел: "На родине, на родине, нас встреча ждет". ( "In der Heimat, in der Heimat, da gibts Wiedersehn".) Это было как прорыв дамбы.
Есть так много шуток о солдате в отпуске, который вернулся из России, по поводу того, как он дивится цивилизации. Это и в самом деле так. Когда возвращаешься с Востока, то находишь нашу цивилизацию настолько развитой, настолько безотказно функционирующей, что поначалу она напоминает странный механизм. Поразительно, как цивилизованная жизнь защищена от невзгод, сколько комфорта нам требуется, что в порядке вещей.
Те, кто возвращается, знают, что ничто не существует само по себе, и все же переход легок, потому что мы настолько дети своей эпохи, что не представляем себе, как можно не воспользоваться этими благами. С другой стороны, за такое короткое время мы не успеваем забыть, что то, что мы делаем, - необычно. Отпуск подойдет к концу, мы не сможем избавиться от мыслей о своих товарищах. И таким образом, все это имеет странный привкус. По этой причине я не испытываю затруднений при возвращении.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});