И я оживился. И удары пошли точнее и жестче.
— Так. Хорошо, — подбадривал тренер. — Поживее!.. Хорошо! — Я увлекся и теперь уже бил во всю силу. И после каждого удара тренер повторял: — Хорошо!
— Стоп! — сказал тренер и улыбнулся одобрительно, глянув на меня. — Ничего, материал есть. А теперь немножко побалуйтесь на пару, проверим реакцию, посмотрим. Макагон! — позвал тренер.
И к нам подошел тот парень, что работал на мешке. Перед этим я не обратил на него особого внимания и только теперь, оказавшись поближе, увидел, какие у него длинные и жилистые, как у молотобойца, руки.
— Идем, — буркнул мне Макагон, выслушав наставления тренера.
Мы пролезли под канаты, вышли на ринг и начали кружить по нему, изредка постукивая друг друга. Макагон лениво отмахивался, пугал меня, тыкал ладонью то в грудь, то в челюсть, как бы молча подсказывая: вот, мол, ты в этом месте открыт, прикройся. Я тоже попытался так же баловаться, но мои перчатки все время натыкались на его локти, на перчатки. Я начинал злиться. Мне не хотелось, но я чувствовал, что «завожусь», и не мог подавить это в себе. И поэтому все сильнее и сильнее раздражался.
И все-таки я улучил момент, когда Макагон чуть раскрылся, и ударил…
В то же мгновение мне будто торцом бревна двинули в лоб, зашумело в ушах, во рту стало приторно сладко.
— Ничего, — улыбнувшись, кивнул я Макагону и молча прошептал себе: «Ничего, ничего».
И ринулся на Макагона. И даже не заметил, как Макагон ткнул мне перчаткой под левый глаз, гулко чвакнуло, будто на пол упало сырое яичко, голову мою рывком отбросило назад.
— Стоп! — закричал тренер. — Стоп, стоп! Хватит! Макагон, я просил не увлекаться!
— Извини, — сказал мне Макагон и перчаткой дружески похлопал по спине.
Торопливо умывшись и одевшись, я вышел на улицу. Мне почему-то было очень весело. Что-то невысказанное, будоражащее, переполняя, бурлило во мне. Я пошел к морю. Перепрыгивая через испачканные нефтью, скользкие, будто тюлени, камни, сбежал к воде. Умыл лицо. Вода была ледяной, и у нее был запах тающего снега. Она была такой холодной, полярной, что ломило руки. Потом я взбежал на сопку и стал у самого края обрыва. По морю, по его свинцово-серой поверхности, таща за кормой белые буруны, двигались три торпедных катера. Шли быстро, но звука не было слышно. И только когда катера ушли далеко в сторону, до меня докатился рев моторов.
Первой из знакомых, кто увидел меня в новом качестве, была Вера. Мы повстречались возле гостиницы. Вера остановилась, всмотрелась в мое лицо, языком перекинула папиросу из одного уголка рта в другой, пожевала ее и спросила строго:
— Кто это тебя?
— Что? — будто не поняв вопроса, сказал я, глянув на нее своим единственным, как у Полифема, оком.
— Подрался?
— Нет.
— Упал?
— Нет.
— А что же?
— Долго рассказывать, — как можно непринужденнее ответил я.
— Отлично! Картина — высший класс! Надо врачу показаться.
— Зачем?
— Ты с глазом не шути. Идем, хоть йодом помажу.
— Само пройдет.
Но Вера все-таки затащила меня к себе в номер.
— Минуточку! — крикнула администраторша, выглянув из своего полукруглого окошечка, когда я проходил вестибюлем. — Минуточку! — Она всмотрелась в меня, и по выражению ее лица я прочитал… Она автоматически перещупала какие-то квитанции и ядовито спросила:
— За место платили?
Инна Николаевна чуть не прослезилась. Губы у нее дрожали, она требовала немедленно заявить в милицию. Но так как я упорно ничего не рассказывал, не выдавал причины происшедшего, то это ее пугало и удерживало.
Единственным, кому это явно понравилось, был дядька, который в свое время своим чудовищным храпом выгнал меня из номера Эджворта Бабкина. Оказывается, его переселили ко мне в бельевую. Дядька, будто родному, обрадовался мне.
— Ты? Опять вместе! Вот это вывеска! — сказал он понимающе. — Подрался?
— Нет.
— Ага, кто-то кулак подставил, а ты наткнулся в темноте. Бывает!.. А я по второму кругу начинаю, — доверительно сообщил он мне. — Во всех номерах перебывал. И вот, видишь, опять встретились.
Я не разделял его радости и поэтому ничего не ответил.
Весь вечер дядьку не покидало хорошее настроение. Он лежал на диване, читал книжечку, поскабливал растопыренными пальцами одной босой ноги другую и все посматривал на меня. Взглянет и заговорщицки подмигнет, мол, знай наших!
А я со страхом ждал приближения ночи. Что-то будет!
Но, как ни странно, в эту ночь я спал. Правда, еще с вечера я предусмотрительно заткнул уши ватой.
Всю ночь мне снилась гроза. Как будто лежу я где-то на жестяной крыше, низкие лиловые облака ходят поодаль, и в белесом мареве, почти не умолкая, гремит гром. Крыша, как вагонная полка, дрожит подо мною…
Разбудил меня Филютек.
— Вставай, — сказал он. — Надо попытаться самим перемотать трансформатор.
Я быстро поднялся. Дядьки в комнате уже не было.
Пока я одевался, Филютек, посвистывая, заложив за спину руки, ходил по комнате.
— Надо где-то достать провод. Ноль двенадцать, — сказал он мне. — Первичная обмотка — четыре тысячи витков…
Эти цифры пока что мне еще ничего не говорили.
Мы пошли на базу. Оттуда в какую-то контору. Филютек проворно шнырял по кабинетам, вылавливал в коридорах солидных, представительного вида мужчин в темных костюмах и с сатиновыми нарукавниками. Полы пиджаков у них застегивались лишь на одну верхнюю пуговицу, а фалдочки на задних нижних разрезах оттопыривались в стороны. Мужчины слушали Филютека задумчиво, вздыхали, смотрели по сторонам.
— Это вам надо к… Попробуйте обратиться туда.
Мы шли по адресу, но и там повторялось все то же.
И тогда, отчаявшись, мы пошли по складам, по этим темным низким избушкам, раскиданным вдоль берега. Там нас принимали женщины в ватниках и пимах. Всячески старались угодить нам, помочь, но провода и у них не было.
Филютек не унимался, но под конец он понял, что провод нам здесь не достать. Мы молча побрели в город. И когда поднимались узкой кривой улочкой, возле одного из домов я увидел Макагона.
— Привет! — крикнул мне Макагон, подходя к калитке. Через изгородь протянул руку. — Ну как?
— Да ничего.
— Это я тебе такую фингалку подвесил?
— Знакомый почерк?
— Ага, — простодушно признался он. — Ну заходи в гости, если не сердишься.
Мы вошли во двор.
— А чего сердиться-то? — сказал я.
— Это верно! Ведь я не специально, — несколько сконфуженно, оправдываясь, сказал Макагон. — Честное слово! Битка у меня такая. Во! — Он сжал и будто взвесил кулак, показал Филютеку. Тот склонил голову набок и молча посозерцал. Кулак у Макагона выглядел внушительно, чуть ли не с голову Филютека. — Колотуха — будь здоров, только техники маловато, — сокрушенно вздохнул Макагон.
— Вы боксер? — поинтересовался Филютек.
— Приобщаюсь.
— Бои проводили?
— Был один.
— Ну и как?
— Проиграл, — виновато усмехнулся Макагон. — За технику во втором раунде сняли. И противник-то слабак попался, но такой шустряга. Я норовил ему по темечку тюкнуть, да не вышло. Вот если бы я ему по темечку тюкнул…
— Послушайте, у вас здесь можно где-нибудь достать провод? — прервал его Филютек.
— Какой провод?
И Филютек объяснил.
— Нет, у нас не достанешь, — сказал Макагон. Потер подбородок. — Есть у меня немножко…
— Как?! — почти одновременно воскликнули мы.
— Одно время приемничками баловался, лепил кое-что. А вам очень надо?
Мы так активно атаковали его, что Макагон даже немного растерялся.
— Может быть, теперь и не найду…
Он полез в чулан, стал рыться там на полках, а мы с Филютеком стояли в дверях, нетерпеливо осматривая, почти ощупывая, все уголки. «А вдруг не то?.. Или не хватит?» Макагон достал наконец запыленную начатую катушку.
— Колоссально! — взглянув на этикетку, воскликнул Филютек. — Ноль-один, почти то, что надо!
У Макагона нашелся примитивный самодельный намоточный станочек, я слетал в гостиницу за трансформатором, разобрал его, снял спекшуюся слоями, потемневшую и ломкую бумагу, полуистлевший провод и приступил к намотке. Филютек сначала не отходил от меня ни на секунду, все старался хоть чем-то помочь. Но у него не получалось. Все его не слушалось, ни отвертка, ни молоток, сопротивлялось, вырывалось из рук. За что бы он ни принялся, все выглядело неумело, неловко, даже нелепо, как если бы человек вдруг принялся гвоздем чинить часы. И, очевидно осознав наконец свою полную неприспособленность к подобным делам, Филютек вместе с Макагоном ушел в дом.
Я работал в пустом сарае, и таким славным, таким уютным казался он мне. Дверь была распахнута настежь, я сидел к ней лицом, и мне было видно море. Пахло просмоленными канатами и свежей рыбой.