И это 1801-й год!
И написана «грамота» легким, ясным, почти пушкинским слогом. Радищев, вернувшись из ссылки, руку приложил. Да и граф Воронцов — второй автор — тоже умел из слов предложения складывать.
Слышал когда-нибудь о конституции Пестеля?
— Мятежника?
— Да.
— Не слышал.
— Она ужасна. Написана тяжелым, перегруженным языком — читать умрешь. Да и конституция Муравьева ненамного лучше.
— Которого из Муравьевых?
— Бунтовщика. Никиты, вроде. В этом есть какая-то издевательская насмешка истории. Оппозиционеры писали свои проекты, поднимали мятеж, шли на эшафот, на каторгу и в ссылку. А тем временем в правительстве тоже создавали свои конституции, которые мало того, что были гораздо лучше, так еще и радикальнее.
И просто до слез обидно, что документ, где я готов подписаться под каждым словом, эту русскую Великую Хартию Вольностей, Александр Павлович отказался подписывать наотрез.
Ну, и почему?
Власть монарха там ограничена? Ну, и чем? Нельзя никого наказать без суда? А зачем это нужно? Вот тебе, Никса, зачем это нужно?
— Ты курс читай, а я обдумаю.
— Хороший подход, мне нравится. Так, может, мы его и вызовем? Александра Павловича? Я давно хотел у него спросить, почему он, гад, «Всемилостивейшую грамоту» не подписал.
Блюдце дернулось и сместилось сантиметров на двадцать.
— Ой! — сказал Никса. — И отдернул пальцы.
— Поставь обратно, — поморщился Саша. — Александр Павлович явно хочет пообщаться.
Блюдце замерло и больше не хотело трогаться с места.
— Ну, вот! — вздохнул Саша — Спугнули духа!
— Я вообще-то хотел дедушку вызвать, — заметил Никса.
Но пальцы вернул.
— Дедушку! — хмыкнул Саша. — Ну, что пристали к человеку? Его уже кто только не вызывал!
— Хорошо, — кивнул Никса. — Пусть будет Александр Павлович.
— Ладно, пока продолжим лекцию, — сказал Саша. — Следующий по шедевривости шедевр — это конституция Новосильцева: «Государственная уставная грамота Российской империи». «Уставная грамота» имеет не такую разработанную систему гражданских свобод, как в отвергнутом манифесте, и здесь мне есть, что добавить, зато в ней описан двухпалатный парламент. Правда, выборы туда, к сожалению, непрямые.
Но и такой документ Александр Павлович не подписал.
Чем объясняется мистический страх российских императоров перед народным представительством? Никса, ты это понимаешь?
— Ничего нельзя принять без парламента, — объяснил Никса. — Заболтают.
— Нельзя принять закон без парламента? А смысл их принимать без парламента? Навязанный обществу закон все равно не будет работать: либо просто проигнорируют, и будет мертвая норма, либо взбунтуются.
Это, кстати, не значит, что закон плохой, может быть, общество к нему не готово.
Был просто отличный, очень смелый для своего времени указ Екатерины Алексеевны об обязательной вариоляции от оспы. Исполнение указа могло очень многих спасти, несмотря на то, что смертность от вариоляции доходила до двух процентов.
И что же? Мамы вырезали у своих детей прививку или отсасывали оспенный материал из ранки, сами рискуя заразиться. И избежать пытались этого всеми способами. В результате де факто вариоляция все равно была по большей части добровольной и распространялась только на высший класс. Я практически уверен, что Екатерине Алексеевне не удалось бы провести этот закон через парламент.
— СтоИт, — констатировал Никса, указав глазами на блюдце.
— Шугаться было не надо! Ладно давай еще погреем. Иногда помогает.
Саша погрел блюдце над свечой и вернул на место.
— Третья неподписанная Александром Первым конституция — это проект Сперанского, — продолжил Саша. — При всем моем уважении к автору, проект плох тем, что общество там сословное и выборы ступенчатые. Конституция Муравьева, кстати, в духе «Государственной уставной грамоты», но значительно проигрывает ей в проработке.
А конституция Пестеля — это полный ужас, за исключением некоторых рассуждений о гражданских свободах. Из России не сделать унитарное государство, как бы нам этого не хотелось, а переселение «буйных» кавказских народов отдает крайним авторитаризмом и национализмом, и с правовым государством никак не сочетается. Уж, не говоря о выселении евреев в Азиатскую Турцию. Привет инквизиции и королеве Изабелле Испанской. Можно еще на корабли посадить и в море отправить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Жаль, что не опубликована в России, публикация изменила бы отношение к лидеру «Южного общества» не в лучшую сторону.
Но, если публиковать, то вместе с проектами Александра Павловича, для контраста.
У меня, как ты понимаешь, текстов нет. А хорошо бы освежить в памяти. Как ты думаешь, Никса, если я попрошу их из архива у папá, он меня сразу убьет или сначала закроет в Алексеевский равелин, в силу присущего ему либерализма?
— Убьет вряд ли, — сказал Никса. — Ты несовершеннолетний. А по поводу равелина… Не посоветовавшись со мной, ничего не проси. А то мне будет без тебя скучно.
Блюдце стояло, как вкопанное. Так что Саша начал сомневаться: может, что-то не так делаем? В последний раз он участвовал в спиритическом сеансе лет двадцать назад на одной хипповской вписке. Собственно, даже не участвовал, а смотрел, как девчонки крутят блюдце. Но должно оно поехать! Должно! Всегда же получалось.
Они замолчали.
Время шло. Колебалось пламя свечи, качались тени на стенах, и в углах комнаты клубилась тьма.
— Александр Павлович, не хотите с нами разговаривать? — не выдержал Саша. — Я вообще-то извиняюсь за «гада».
Блюдце тронулось с места и медленно поехало по кругу.
Никса, надо отдать ему должное, пальцев не убрал.
— Вызываем дух Александра Первого Императора Всероссийского! — торжественно провозгласил Саша. — Александр Павлович, вы здесь?
Блюдце ускорилось, свернуло с круга, подъехало к надписи «да» и принялось крутиться возле нее.
У Никсы были глаза по семь копеек.
— Александр Павлович, скажите нам пожалуйста, почему вы не подписали «Всемилостивейшую грамоту»? — поинтересовался Саша.
Блюдце подъехало к букве «Н», покрутилось возле нее, потом метнулось к букве «А», переехало к «П», сместилось к «О».
— Ну, все ясно, — прокомментировал Саша. — Наполеон виноват. А потом — шведы. А потом жирку надо подкопить. А потом — что-нибудь еще. И так из года в год, из века в век. И без прав, и без свобод, и без конституции! А потом уже слишком поздно.
— Саш, повежливее! — одернул Никса. — Ваше Величество, я буду править?
Блюдце метнулось, было, к надписи «нет», но остановилось на полпути и возобновило вращение по кругу.
— Было «нет», но что-то изменилось? — предположил Саша.
«Да», — ответило блюдце.
— Что изменилось? — спросил Никса.
Блюдце безучастно продолжило вращение.
— Не так формулируем вопрос, — предположил Саша. — Судьба еще не определена?
«Да» — написало блюдце.
— Что может ее изменить?
Блюдце не ответило.
— Кто? — переформулировал Никса.
«Твой брат», — вывело блюдце.
— Что мне надо делать? — спросил Саша.
«Думать», — ответило блюдце.
— Очень информативно! — хмыкнул Саша.
— Заткнись! — прикрикнул Никса. — В каком году я умру?
Блюдце снова пошло по кругу.
— Судьба не определена, — объяснил Саша.
Сверху послышался шорох, кажется скрипнула кровать.
— Зиновьев! — прошептал Никса.
И задул свечу.
Молниеносно свернул ватман и бросил за диван.
Саша метнулся на террасу, перемахнул через балясины и упал в траву.
Быстрые шаги на первом этаже. Скрип лестницы.
Голос Зиновьева:
— Николай Александрович, что у вас происходит?
Молчание.
— Николай Александрович, я же знаю, что вы не спите! У Вас от свечи еще дым идет.
Ни звука.
— Ладно, — вздохнул Зиновьев. — Завтра поговорим.
И лестница заскрипела снова.
Тишина. Белая луна высоко над деревьями. Легкий ветер.
— Саша, ты еще здесь? — прошептал Никса сверху.