молодчиками из погранзаставы. Родина молча встречала своих сыновей. Страна безмятежно спала.
— Вот мы и дома, — облегчённо вздохнула Вася.
— Отлично, прр, — высказался Бяка.
Культя выхватил Партбилет и стал неистово целовать его. На глазах Сявы появились слёзы.
— Тьма тьмущая, — сказал он.
— Да… здорово мы капиталистов пощипали, — рассмеялся Кнут, сгружая с натруженных плеч тяжёлую ношу.
— А ты не боишься, что они войну объявят? — тревожно спросил Культя. — Видел сколько у них детей? Значит, и солдат много…
— Не волнуйся, не объявят. Слыхал про Красную Кнопку? Я раньше, правду сказать, не очень в неё верил, думал — легенда, считал, что буржуи только нашего Слова Правды боятся, но ведь и Сява про неё вякал, и Секретарь что-то бормотал.
— Сява — трепло, что его слушать, а Секретарь — шкура продажная.
— Ну и что? Капиталистов он тоже ненавидит, а Коммунизию любит.
Культя кивнул.
— Ох, и бояться нас буржуйские морды, — самодовольно потряс кулаками Кнут. — Знают, что Коммунизм непобедим.
Измученные переживаниями и усталостью, путники быстро уснули. Окрестности огласил дружный товарищеский храп. Мощно перекатывала валуны носоглотка вырубалы. Нежными переливами выводила хрупкие трели женственная Вася. Умиротворённо похрапывал критик Культя. Перебирая все существующие и несуществующие согласные, храпел коммунист Бяка: «Дрр-ч-п-р-ф-ф-ч-м-н-н-р-р-р…»
Не храпел только Сява. Он что-то украдкой жевал. Иногда прерывался, прошёптывал: «Сонм… Туча…», — и опять принимался чавкать.
Первой проснулась Вася. Быстро растерев помятые щёки и стряхнув муравьев с рубахи, она принялась сооружать костёр. Собрала сухую траву, обломала кусты, притащила несколько небольших камней.
Рассвет ещё только-только готовился забрезжить. Редкие тучи, разнеженные ночной прохладой, недовольно уплывали на запад.
Вася присела к своему мешку, развязала его и стала перебирать содержимое. Затаив дыхание, она рассматривала диковинные флаконы, пузырьки, какие-то незнакомые, но очень красивые безделушки, долго рассматривала своё отражение в треснутом овальном зеркальце, обрамлённом завитушками костяной оправы. Сломанной расчёской провела по волосам, удивилась незнакомым ощущениям и неожиданно для себя принялась сооружать на голове первую в жизни причёску. Воткнула в волосы пластмассовый цветок, повязала ленту. Вытащила из мешка что-то кружевное, слегка заляпанное краской, развернула, повертела и ахнула от промелькнувшей догадки. Скинув с себя штаны и рубаху, надела платье, расправила его, разгладила ладошками и закружилась в тихом восторге. От непривычных движений ноги её заплелись, и Вася завалилась на Кнута, который тут же вскочил, крикнул: «Раз!», — взмахнул кулаком и… проснулся.
— А? Чего? — ошалело выкрикнул вырубала. — Что случилось?
Вася встала, прошлась легкой походкой, кокетливо выгнулась, оттопырила попку и повела бровью.
— Как?
— А? — пришёл в себя Кнут. — Ты что это? — Он подскочил к девице, сорвал платье, выдернул цветок из волос, растрепал причёску. — Сейчас же надень нормальную одежду!
Разбуженный шумом Культя одобрительно кивнул:
— Тлетворные буржуйские штучки… Миазмы капитализма.
Всхлипывая, Вася натянула свои старые бесформенные дерюги.
— Вот так-то. Теперь хоть на человека похожа. — Кнут шагнул к мешку подружки и стал выбрасывать всё подряд.
Рыдающая Вася подхватила зеркальце, расчёску, ещё что-то и сунула под рубаху.
Покончив с капиталистической заразой, Кнут заметил сложенный костёр.
— Ладно, не дуйся, — пожалел он девицу. — Сейчас крыс подкоптим…
Культя подобрал пару хворостинок, насучил волосков из засохших травин и быстро разжёг огонь. Мурлыча под нос, он потянулся к пакету с припасами, боковым зрением ведя наблюдение за девицей. Её розовая кожа, мелькнувшая во время переодевания, вновь пробудила в нём мужские потоки, совсем было угасшие во время суровых скитаний по буржуйскому логову. Он опять ловил и лелеял каждое её движение, сладостно обмирал от случайного взгляда и всё время надеялся, что когда-нибудь она оценит его, как достойного товарища и Коммуниста.
— Пу-у-сто-о! — прохрипел критик, когда его шарящая рука наткнулась вместо крыс на мешок с Калом.
— Кто сожрал наши припасы?! — зловеще спросил Кнут, вглядываясь в лица.
— Только не я, фрр, — пожал плечами Бяка.
— Гора, — сказал Сява, вжимая голову в плечи.
— Это он, — уверенно указал пальцем Кнут.
Однако все попытки вырвать признание у попрошайки разбились о его несокрушимое непонимание существа вопроса.
— Великое множество, — упорно твердил Сява. — Кипа…
В конце концов, решили поискать чего-нибудь съедобного в округе, хотя бы питательной травки или, если повезёт, прикупить подходящих продуктов у первого встречного.
Разбрелись, но недалеко, так, чтобы с ближайших холмов можно было и окрестности осмотреть, и не выпускать из поля зрения мешки с добром.
Первым несчастье заметил Бяка. Он обгрызал кору с небольшого кустика, поглядывал по сторонам, опасаясь претендентов, и неожиданно увидел столб дыма. Ещё ни о чём не догадываясь, вновь наклонился к стеблю, но вдруг насторожился, приподнял голову и, увидев прыгающего вокруг костра Сяву, замер с открытым ртом.
Бешеное пламя взметнулось к небу. Попрошайка бросил последний мешок в огонь и заскакал в диком танце, радостно выкрикивая одни и те же слова: «Гора! Уйма! Масса! Прорва! Груда!..»
Кулак подбежавшего Кнута оборвал его на слове «Куча!» и сбил с ног. Сява охнул, вскочил и принялся растирать ягодицы ладонями, с недоуменным вниманием выслушивая поток проклятий. Постепенно смысл оскорблений начал доходить до него, попрошайка стрельнул острыми глазками в костёр и стал пятиться. Лица товарищей горели пламенем коммунистической ненависти к врагу и классовой солидарностью друг к другу.
— Лишить его Партбилета! — крикнул Культя.
Зрачки Сявы расширились, губы обиженно отвисли, руки затряслись.
— Я… как член Партии… торжественно клянусь… то есть приношу свои искренние…
Кнут грозно надвигался — попрошайка мелко отступал. Дёрнул взглядом вправо, влево, потом резко развернулся и рванул прочь с такой скоростью, что вырубала едва успел моргнуть. Растаяло облачко пыли, и Сявы не стало.
4
Огонь погубил всё. Фантики сгорели, пластиковые бутылки обуглились, даже мотки проволоки расплавились и превратились в бесформенные металлические горошины. Сгорел даже мешок с коммунистическим Калом, что выглядело самым настоящим вредительством. Уцелели только Культин таз да ненужная железяка, неизвестно как попавшая в чей-то мешок.
Кнут кинулся железякой в сторону убежавшего Сявы, сел на землю и угрюмо замолчал. Культя тайком ощупал внутренний карман, в который он заложил фантики от жвачек, конфет да ещё успел-таки сунуть несколько штук на свалке.
— Надо идти, — робко позвала Вася.
— Да, да, — спохватился Культя. — Надо уходить. На север. Домой.
— Ух, ты-ы! Ох-хрр-крр-р, — вдруг сказал Бяка.
На холме, освещенная полуденным солнцем, стояла Проня. В руках она чудом удерживала, по крайней мере, с десяток тыквочек. Радостно вскрикивая, девица ринулась вниз.
— А я всё ждала, ждала. Надеялась. Верила… Сомлела уже, и тыквочки тухнуть начали. Жара такая, а вас всё нет и нет…
— Вот мы, — сказал Культя, не зная, радоваться ему или плакать.
Бяка ловко поймал разогнавшуюся Проню, подхватил падающие тыквочки, сложил