Мария в протяжении всего хуления московских жен сидела с постным видом, скрывая удовлетворение, но при упоминании неведомых товаров не удержалась.
– И какую пакость блудищи московские выторговывают, мужей не спросясь? – загоревшись зенками, вопросила Мария.
– Есть на Красной площади целый ряд лавок, где торгуют ароматные притирки из востока.
– Да что же это за притирки? – подивились Василиса с Матреной. – Али елейные, от родимчика?
– Склянка замкнута затычкой, а в ней масло. Вроде деревянного елея. Но воняет розой, либо жасмином, либо лавандией какой. Черемухой тоже. Цветами, в общем!
– Да почто же это? – выпучила глаза Мария.
Путила ухмыльнулся.
– Притирать бабам в заушинах да… – он мотнул головой, вспоминая что-то. – Да, прости Господи, в лядвиях.
– В лядвиях?! – дружно выдохнули жены. – Цветами московскими?
– Гос-с-поди, срам какой! – охнула Матрена. И припечатала. – Озорство сие, а то дак и блуд! От манды должно пахнуть мандой, а не красной Москвой!
– Да почто же у меня, добронравной жены, от межножия всяким клевером должно зловонить? – вопросила Мария, не упуская случая упомянуть о своем благонравии. – Али у меня там сеновал? Да у меня окромя Путилушкиной елды никакой соломинки в манде не было!
– Чего ты ко мне пристала? – отмахивался Путила. – Говорят, иным мужикам нравится эдакий розовый букет.
– Когда крапивой из-под подола несет? – бушевала Мария. – Али грибами сыроежками?
– Тьфу! – дружно порешили жены. – Сие воня злая.
– От лукавого! – подвела итог дискуссии Матрена.
– А что, сын, бают в Москве об положении промыслов? – вопросил Извара Иванович. – Каково с податями? Не ослабят?
– А так ослабят, что не вздохнешь, – крушился Путила. – Ослаба нам, промысленникам, только на том свете будет. Знаешь, чего в Москве-то творится?
Путила кинул скорый взгляд на жен, как бы удостоверяясь, что уста оне будут держать на заклепе, и грозным, но тихим голосом рекши:
– Чего думные бояре царю нашему, незлобивому и простодушному, Алексею Михайловичу насоветовали?.. Сговариваются с богатым московским боярином, и он подает государю челобитную жалобу, де-мол, ворвались в его дом лихие, положим, тотемские люди и ограбили все подчистую на общий счет в пять тысяч рублей… И список прикладывает, где поименно перечисляет агаманты, перстни, ожерелья, серебряные чары да золотые кресты да всякое прочее добро.
– Ишь ты! Лихи срать московиты! – закрутил бородой Извара Иванович.
– От же сучьи сыны! – возмутилась Матрена.
– И чего далее?.. – шепотом промолвила Василиса, перекрестясь.
Путила с горечью усмехнулся.
– А далее Алексей Михайлович отдает приказ тотемскому воеводе найти своих разбойников да вернуть добро. В Тотьме, знамо дело, никто сих агамантов и крестов в глаза не видел. И тогда царь-государь велит вернуть кунами на общий счет в пять тысяч рублей. А воевода не балда, чтоб свою мошну трясти, он и велит собрать деньги с промысловых да дворянских людей. С нас, значит.
– А это где ж мы возьмем? – крякнул Извара Иванович. – Коли сами с хлеба на квас перебиваемся?
– Голодному срать, только жопу драть, – подтвердила нищету сродственников Матрена.
– Да кого, баба Матрена, сие волнует? – с упрекой вопросил Путила. – Боярам надобно казну пополнять, а мы – крайние. Да может, государь Алексей Михайлович ни о чем и не догадывается. Вернее всего, что бояре кривду ему лгут про грабителей, а он, заступник наш, и заступается по доброте своей.
Все слушатели на всякий случай как можно скорее согласились, что светозарный Алексей Михайлович в сих грабежных делах однозначно сторона обманутая.
– И часто такие вещи творятся?
– А уж Тверь, Реутов, Городище, Порожец так-то откупались. Того и гляди до нашей Ростовщины в Заволоцкой земле дойдет эдакая скоморошина.
Феодосья при упоминании театрального термина, знамо дело, тут же прониклась своими любовными аллегориями и порывисто вздохнула и поморгала очесами. На что Мария пнула ея под лавкой.
– Надобно, Путила, повышать нам цену за соль. Чтоб на такой грабежный случай иметь запас, – измыслил Извара.
– Верно, отец, – поддакнула Василиса.
– Тем более что прирастаем мы, Строгоновы, варницами, – поторопилась доложить Мария.
– Это как? – поглядел на отца Путила.
– Федосью за Юду Ларионова, считай, просватали, – объяснила Василиса. – А у него варница!
– Ладное дело! – подвернул рукой Путила.
– То она и сидит, как неподоенная, – торопилась с алиби Мария. – Не хочет от матушки с батюшкой в чужой посад ехать. Здесь-то она, как оладушка в меду, ни плетки, ни полена не пробовала. А за мужем-то како еще будет? Не всякий муж, как мой Путилушка, добр да справедлив, бьет только за вещь. Иной будет драть, как козу сидорову.
Мария не могла остановиться.
– Полно, девку нам напугаешь! – остановила ея Матрена. – Она и так сидит, как оторопелая.
– Значит, променяла ты, сестрица, алый цвет на лимонную плешь? – Путила уж изрядно захмелел.
– В багрянец девку уж ввели, – посетовала Матрена, но лишь затем, чтобы сказать новую побасенку. На тему любовей, само собой.
Баснь Матренина была известного роду.
– Ой, бабы! – отсмеявшись, укорил Извара. – Об чем у вас в голове мысли?
– А об чем бы баба ни говорила, кончится мандой, – заколыхалась Матрена.
– И-и! – тянула, не в силах уж смеяться, Мария. И по старой привычке хваталась за брюхо и поясницу.
Холопка, пяля зенки, метнула на стол горшок грибной похлебки и, отерев подолом, миску сметаны. Тут подоспели пресные картофельные рогульки с зажаристой манной крупой на обсыпке. Извлеклась украдом самой Василисой и сиженая водка.
– Вот за этакие вещи, – Путила указал чаркой на водочную сулею, – в Москве изрядный правеж наводят.
– Али обыски в хоромах делают?
– Приходит в дом к богатому гостю али боярину подсадной человек и угощает принесенным вином. Как все в раж войдут, вино, знамо дело, иссякает. А выпить охота! Хозяин и велит извлечь из тайных кладезей самосиженую водку. Подсадной человек делает знак в окно, и тут же врываются в хоромы царские люди: «Ага! Пес! Водку сиживаешь сам? Нарушаешь царскую монополию на сий промысел? Под кнут!» Еле откупится всем добром боярин да еще рад, что хоть живот сохранил.
– А что как на соль царская монополия распространится?
– Тьфу на тебя, отец! – замахала руками Василиса. – Перекрестись!
– Да хоть закрестись тогда, – согласился с отцом Путила. – Но архангельские промысли пугались, что на рыбий зуб царь введет монополию. Да на китовую ворвань.
– У кого что болит, тот о том и говорит, – согласился Извара.