миролюбивого характера или она привыкла к моему отсутствию, и очередной мой отъезд мало влияет на нее? Я понимаю, что заслуживаю такого и с этой реальностью я столкнусь по возвращении.
Мы с Нелли обнимаемся в слезах, как только садимся на корабль до Дьеппа. По дороге нас терзают домыслы по поводу того, что могло случиться с нашим братом. Билл ушел в бизнес после того как завершил свою пеструю флотскую карьеру, но его страсть к игре привела к финансовым затруднениям. Мы с Уинстоном периодически ссужали его деньгами для выплаты карточных долгов, и всего три месяца назад я вырвала у него обещание остановиться, но я думаю, что он снова вернулся к старым привычкам. Те, с кем он играл со временем, катились по наклонной, и мы с Нелли думали, что они что-то сделали с нашим любимым братом.
Мы спускаемся с палубы под знакомый звук корабельных банок и крики чаек. Расстояние от порта до маминого дома небольшое, а багажа у нас мало, и он легкий, и мы решаем пройтись пешком. Мы с Нелли идем по узким извилистым улочкам, крепко пахнущим морем и рыбой, пока не доходим до дома, который снимает мама. Он приличный, но скромный, поскольку ее привычка играть в казино проделала брешь в ее финансах. Как и ее усилившаяся привычка выпивать.
– Мама, – зову я, когда единственная служанка впускает нас в дом.
– Я здесь, – слышится слабый хриплый голос.
Мы с Нелли, держась за руки, входим в приемную. Там, в кресле сидит обычно ошеломительная леди Бланш. Мама кажется такой маленькой, что ее едва можно узнать. Я понимаю, что она терзается горем, так что моя оценка, наверное, немного несправедлива, но не могу отделаться от мысли, что финал ее богемных поисков романтики и независимости ужасно печален.
– Он застрелился из ружья, – говорит мама вместо приветствия, закрывая глаза. – Из чертова ружья.
Если мы с Нелли до этого момента не знали, как погиб Билл, теперь знаем. Все наши теории о том, что с ним что-то сделали какие-то мерзкие игроки, оказались неверными. Билл погиб от собственной руки.
Нелли опускается на пол рядом с мамой.
– Нет, – причитает она. – Только не Билл.
Мама небрежно гладит ее по спине, словно ее горе таково, что чужого она не замечает. Затем она пристально смотрит на Нелли и словно внезапно вспомнив, говорит:
– Он был твоим близнецом.
Они обнимают друг друга, рыдая. Я остаюсь наедине с моим горем. Я не мать и не близнец, просто сестра. Я снова переживаю потерю Китти. Это из-за меня и Нелли.
Я пытаюсь понять причину самоубийства Билла. Он наделал много долгов и слишком стыдился снова просить денег? Его знакомые не говорили, что он снова взялся за игру, и я узнала, что он только что положил на счет тысячу франков. Если не долги подтолкнули его к этому ужасному поступку, то, может, какая-то неудачная связь привела к депрессии? Кажется, никто ничего не знает о его личной жизни, и меньше всего его собственная семья. Что я на самом деле знала о своем брате, кроме того, что он с осторожностью решался доверить? Я чувствовала себя так, словно чудовищно подвела его.
Я принимаюсь за организацию похорон. Во Франции самоубийство считается не преступлением, но грехом, и местный священник отказывает Биллу в надлежащем погребении. В полной мере воспользовавшись именем Уинстона в этой ситуации, я заставляю священника капитулировать, и мы устраиваем похороны в понедельник днем, чтобы Уинстон мог присутствовать. Я отдаюсь планированию и расследованию и не сдаюсь моему горю, пока не вижу озабоченного лица мужа в церкви на похоронах Билла. Видя его сочувствие и тревогу за меня, я выпускаю наружу все подавляемое мною чувство вины, потери и опустошенности. Я выплакиваю в объятиях Уинстона все слезы, которые сдерживала с момента приезда в Дьепп.
Глубокая печаль не покидает меня по возвращении из Франции. Я пытаюсь смотреть сквозь ее серую завесу на веселую суматоху, которую устроили Диана, Сара и Мэриголд, когда Рэндольф вернулся в школу. Но девочки чувствуют мое потаенное отчаяние. Опасаюсь, что моя печаль может вызвать очередной отъезд, они цепляются за меня при любой возможности, что утомляет. Я борюсь со стремлением удрать и оставить их с няней, но поскольку Уинстон занят колониальными проблемами в Ирландии, мы с девочками погружаемся в обычную рутину. Я нахожу удовольствие в обществе девочек и начинаю думать, что худшие времена – мой срыв и горе от потери Билла – остались позади.
Мне надо было постоянно помнить о переменчивой натуре жизни. Каждый раз, как я слышала стук трости Уинстона по полу – ротанговой с золотым набалдашником, которую ему завещал Билл – я должна была напоминать себе, что дар существования может быть отнят в одно мгновение. Если бы я думала так, возможно, я была бы готова к смерти Дженни.
Эта шестидесятисемилетняя женщина, которая по-прежнему называет себя леди Рэндольф, после третьего брака с гражданским чиновником намного моложе себя, Монтегю Порчем, жила в деревенском доме своей подруги леди Хорнер Меллз, когда в конце мая она подвернула ногу, спускаясь по лестнице на чересчур высоких каблуках. Местный доктор диагностировал перелом лодыжки, и Дженни вернулась в свой дом в Байсуотер выздоравливать.
Поскольку после войны вновь обострился вопрос с ирландским самоуправлением, Уинстон занят, а молодой муж Дженни в Африке, я посещаю Джени каждый день в течение июня, пока она выздоравливает. Ее дом рядом с нашим на Сассекс-сквер, и у меня появилась привычка заходить к ней на чай. Наедине, без Уинстона, ее молодого мужа или детей, соревнующихся за наше внимание, я обнаруживаю, что затаенная враждебность, которую мы испытывали друг к другу все эти годы, рассеялась, сменившись ревнивым восхищением. Мое уважение к Дженни лишь растет, когда во время одной нашей встречи появляется доктор и после осмотра ее лодыжки говорит, что в ее ноге развилась гангрена, и ее надо ампутировать. Это для всякого горькая пилюля, но я понимаю, что Дженни, которая ценила красоту своих стройных лодыжек всю жизнь, будет особенно тяжело проглотить ее. Однако она принимает эту новость без пафоса, и меня впечатляет ее стойкость.
Проходит десять тревожных дней после операции, Дженни вроде идет на поправку, и мы с Уинстоном возвращаемся к нашим обычным привычкам. Я возвращаюсь вечером во вторник 28 июня после нескольких долгих часов, когда мы вместе с Уинстоном пересматривали предложения по поводу управления Ирландией, зная, что он еще несколько часов будет работать с корреспонденцией. Когда я слышу страшный