ужасно не хочется из Ялты! Не хочется вагона, не хочется гостиницы… Впрочем, пустяки все это, приеду в Москву и – баста.
Ты весела, не хандришь, и за это ты умница, славная девочка. Ты пишешь, что я не люблю Петербурга. Кто тебе это сказал? Петербург я люблю, у меня к нему слабость. И столько воспоминаний связано у меня с этим городом! Петербуржского же театра, кроме Савиной и немножко Давыдова, – я не признаю и, как твой дядя Карл, отрицаю его совершенно и не люблю его. Сегодня получил письмо от больного Флерова: просит нанять для него в Ялте помещение на все лето. Сегодня читал о покушении на Победоносцева… [188] .
Твои милые, славные письма доставляют мне необыкновенное удовольствие. Только почему ты не хочешь, чтоб я подписывался иеромонахом? Ведь я живу теперь совершенно по-монашески и имя у меня монашеское. Ну, ладно, не буду больше иеромонахом. Пиши мне, дуся моя хорошая, моя замечательная, твои письма действуют на меня, как соловьиное пение, я их очень люблю. И почерк твой люблю.
Скоро мы увидимся, должно быть, это так хорошо! Увидимся, а потом куда-нибудь поедем вместе.
Ну, дуся, спокойной ночи! Будь здорова и весела, не забывай.
Твой Antoine
О. Л. Книппер – А. П. Чехову
15-ое марта, ночь, 1901 г., Петербург
«Устал, Федор Ильич, устал!..» [189] .
Сейчас отвратительно играла 4-й акт «Сестер»; прости, автор! Не кляни. Не дождусь конца спектаклей. Эти дни чувствовала себя слабой, принимала по три раза на день валерьянку с бромом, и стало лучше. Думаю, что помогло, а, впрочем, все равно. Два раза уже после 3-го акта «Сестер» преподносили венки труппе Худож. театра. Про первый я тебе писала, сегодня второй – от слушательниц Высш. женск. курсов. Сегодня играл Качалов [190] . Я вчера смотрела Немцев в Александринке [191] , и они мне пришлись по вкусу. Ensemble отличный. Я была совсем одна, думала о тебе, хотела, чтоб ты был со мной. Ужасно хочу тебя видеть, твою улыбку, твои добрые глаза, хочется позлить тебя, подразнить, а потом приласкать. Хочешь?
А ты уже развелся? Поторопись и напиши мне. А жена у тебя злая? Она меня не убьет?
Вчера у меня была Крестовская, привезла мне сирени, тюльпаны и нарциссы – чудный букет! Как она мне нравится!!
Я прочла ее «Исповедь Мытищева» [192] , мне нравится – не по-бабьи написано. Ты читал? Напиши свое мнение. Хочу знать.
Эти дни собираюсь бегать по Питеру, а то я ничего не видела. Начиная с 17-го по 23-е я играю без перерыва. Славно?!.. Что со мной будет!
Где увидимся? Приеду, куда хочешь, только не в Ялту. Вишневский обижен, что ты ему не отвечаешь, он послал тебе карточки. Целую тебя, мой Антон, обнимаю; не смей кашлять. Я тебя согрею и вылечу.
Твоя кто?
А. П. Чехов – О. Л. Книппер
16 марта 1901 г., Ялта
Миленькая моя, здравствуй! В Москву я приеду непременно, но поеду ли в этом году в Швецию, – не знаю. Мне так надоело рыскать, да и здравие мое становится, по-видимому, совсем стариковским – так что ты в моей особе получишь не супруга, а дедушку, кстати сказать. Я теперь целые дни копаюсь в саду, погода чудесная, теплая, все в цвету, птицы поют, гостей нет, просто не жизнь, а малина. Я литературу совсем бросил, а когда женюсь на тебе, то велю тебе бросить театр, и будем вместе жить, как плантаторы. Не хочешь? Ну, ладно, поиграй еще годочков пять, а там видно будет.
Сегодня вдруг получаю «Русского инвалида», специально военную газету, и вдруг там рецензия «Трех сестер». Это 56-й номер, от 11 марта. Ничего, хвалит и ошибок с военной стороны не находит.
Пиши мне, моя хорошая дуся, твои письма доставляют мне радость. Ты изменяешь мне, потому что, как ты пишешь, ты человек и женщина, ну ладно, изменяй, только будь человеком таким хорошим, славным, какая ты есть. Я старичок, нельзя не изменять, это я очень хорошо понимаю, и если я сам изменю тебе как-нибудь нечаянно, то ты извинишь, так как поймешь, что седина в бороду, а бес в ребро. Не так ли?
Видаешь Авилову? Подружилась с Чюминой? Наверное, потихоньку ты стала уже пописывать повести и романы. Если узнаю, то прощай тогда, разведусь.
Про назначение Пчельникова читал в газетах и удивился, удивился Пчельникову, который не побрезговал принять эту странную должность. Но «Доктора Штокмана» едва ли снимут с вашего репертуара, ведь это консервативная пьеса.
Хотя бросил литературу, но все же изредка по старой привычке пописываю кое-что. Пишу теперь рассказ под названием «Архиерей» – на сюжет, который сидит у меня в голове уже лет пятнадцать.
Обнимаю тебя, изменница, сто раз, крепко целую тебя. Пиши, пиши, моя радость, а то, когда женюсь, буду тебя колотить.
Твой старец Antoine
О. Л. Книппер – А. П. Чехову
21-ое марта, утро, 1901 г., Петербург
Ты мне вчера кокетливое письмо прислал, ты это чувствуешь? Что-то скользило. Ну, шучу, шучу.
Что ты мне о здоровье пишешь? Разве ты себя нехорошо чувствуешь; меня это беспокоит, Антон. Меня мучает, что ты хочешь приехать в Москву, кто знает, какая там погода будет. А видеть тебя хочу. Я бы приехала к тебе, но ведь мы не можем жить теперь просто хорошими знакомыми, ты это понимаешь. Я устала от этого скрыванья, мне тяжело это очень, поверь мне. Опять видеть страдания твоей матери, недоумевающее лицо Маши – это ужасно! Я ведь у вас между двух огней. Выскажись ты по этому поводу. Ты все молчишь. А мне нужно пожить спокойно теперь. Я устала сильно. Эти дни слегла от переутомления. Целый день лежала как пласт, ни одним пальцем шевельнуть не могла, т. ч. сегодня думали сменить «Одиноких» «Штокманом», но ночь я спала хорошо и встала довольно бодрой. Сейчас заходил Влад. Ив. узнать, могу ли я играть. Дотяну еще три денька – ничего! Сегодня должна была завтракать у Чюминой, но отказалась. Завтра буду у Крестовской, у моей симпатии. Она вчера навещала меня с Щепкиной. С Авиловой не виделась.
Вчера мне в театре говорила редакторша «Женского дела», что будто арестовали Л. Толстого и с жандармами отправили за границу – мне кажется это чудовищным и пока не верю. Она говорит, что ей написал Булацель. Она взволнована сильно, т. к. знакома с Толстым и любит его. Здесь на выставке молодежь убрала цветами его портрет (Репина) и сильно шумела и аплодировала [193] . На «Штокмане» у нас происходило ужас что благодаря смутному времени. Не давали говорить Штокману – зала была наэлектризована, – беснование было полное [194]