Читать интересную книгу В глухом углу - Сергей Снегов

— Согласен, — глухо сказал Виталий.

В этот момент вошедший курьер потребовал Виталия и Сашу к прилетевшему час назад Курганову.

5

Негодующий Курганов, ероша седые космы, распекал бухгалтера. На стульях вдоль стен сидели прорабы и мастера, работники ОТИЗа и отдела кадров. На диване больше обычного сутулился Усольцев. Курганов обратился и к нему со своими упреками.

— Все понимаю, Степан Кондратьич, у счетного народа взамен чувств — цифры. С цифры много не возьмешь — точная, но бездушная. Но как никто, буквально, никто из прорабов не поинтересовался, что придется его рабочим в получку — этого не могу понять!..

Прорабы виновато опустили головы. Усольцев молчал.

— Я же объясняю вам, Василий Ефимыч, — в десятый раз сказал одно и то же бухгалтер. — Все абсолютно законно, как вы не хотите…

Курганов гневно перебил:

— Вас обвиняют не в том, что поступили не по закону, а что применили правильный закон без души, без понимания обстановки, не спросив моего заместителя, — он показал на Усольцева, — не дав, наконец, мне в Москву телеграмму. Только об этом речь!

Бухгалтер пожал плечами и посмотрел на прорабов. И пожатие плечами, и обиженное лицо показывали, что он не согласен с укором и ожидает сочувствия. Но ни у хмурых прорабов, ни у кадровиков, ни даже у работников ОТИЗа он сочувствия не нашел.

— Значит, принимаем такое решение, — продолжал Курганов. — Вычеты долга временно прекращаются, а ребятам выдаются в кредит талоны в столовую — продержаться до следующего аванса.

Бухгалтер снова пожал плечами.

— Прекращение вычетов очень не ко времени — конец года. Из Москвы пришлют нагоняй за переходящие на новый год долги.

Все видели, как трудно вспыльчивому Курганову сдержаться, но он сдержался.

— Кто пришлет нагоняй? Такой же бухгалтер, как и вы, но чином повыше? Ничего, объясним уважаемому товарищу, если он сам не разбирается, что, кроме цифр, есть еще и живые люди.

Он нажал на кнопку звонка и приказал секретарше:

— Волынщиков этих — по одному]

Первым вошел Виталий. Он еще не оправился от потрясений карточных неудач. Все с удивлением уставились на его измученное лицо. Он лишь потом сообразил, что необыкновенный вид пошел ему скорее на пользу, чем во вред.

— Садись! — сказал Курганов. — Бунтуешь, значит? Руку поднимаешь на Советскую власть, Виталий Кумыкин?

Виталий молчал, убито опустив голову.

— Говори, не стесняйся — почему не вышел на работу?

— Денег нет, — прошептал Виталий. — Есть не на что.

— А куда аванс подевал? Сластена, конечно? В поселке за неделю съедают месячный лимит конфет — герои! Когда намереваешься на работу? Или навсегда так — ноги в потолок?

— Завтра выйду, — потвердевшим голосом пообещал Виталий.

— Завтра… Ладно, выходи завтра. И вперед рассчитывай траты, а то тебе каждый рубль ладони жжет. Приучайся протягивать ножки по одежке, Виталий!

Виталий выскочил из кабинета с облегчением — проборка оказалась не такой жестокой, как он опасался. Саша вошел к начальству с поднятой головой. Он объявил, что на работу не выйдет, пока не восстановят прежнюю зарплату, его устраивает лишь твердый оклад, никаких сдельщин!

— А что ты полнормы выполняешь, это тебя устраивает? — сердито опросил Курганов.

— Как вырабатывается… Нормы не я составлял, не знаю, где там половина, где полняком.

— Короче, норма — как выработается, а оклад — полностью?

— Правильно! Прогрессивок и премий не требую — одни сто процентов. Другое не устраивает.

Курганов переглянулся, с прорабами и Усольцевым.

— Так, так, а что тебя еще не устраивает, Внуков?

— Мало ли что… Обо всем не вспомнишь в спешке.

— А ты вспоминай, не торопясь, время у нас есть. Может, не нравится, что высчитываем деньги за одежду?

— И это. Могли бы и бесплатно от государства — на него же работаем, не на себя, пусть позаботится о своих рабочих… И вообще — с удобствами слабовато, кино не каждый день…

— Ясно — удобства и полное бесплатное обслуживание! — Курганов стукнул ладонью по столу. — Значит, так, Внуков. Завтра выйдешь на работу и будешь трудиться честно и старательно. А нет — поищи удобства в другом месте.

— Увольняете, стало быть? Ладно, не боюсь. И на вас управа найдется за незаконное увольнение. Не думайте, что разрешат помыкать рабочими…

— Вон! — закричал Курганов, вставая. — Поговорил — хватит! И помни, самолеты отсюда уходят незагруженными, место тебе всегда найдется!

Саша лихо заломил шапку выходя.

Курганов долго не мог успокоиться. Отпустив собравшихся, он забегал по кабинету, ругая и себя, что проморгал таких тунеядцев, как Внуков, и своих бездушных ко всему, кроме цифр, бухгалтеров, и Усольцева, вовремя не сообразившего, чем могут обернуться подобные вычеты, а больше всего — доставшийся им контингент рабочих. Усольцев молча поворачивал за ним голову. Курганов, когда сердился, не терпел возражений, надо было дать ему выговориться. На душе у него накипело. От неудавшегося набора рабочих он перешел ко всему нынешнему поколению молодежи. В запальчивости он обругал и собственных дочерей, оставшихся в Москве для окончания учебы, но — видать по всему — навсегда, вряд ли они приедут в таежную глушь! Сидят, потихоньку зубрят, бегают по театрам, выставкам и ателье и горя им мало, что старик отец убивается без них в одинокой комнатушке, а старуха мать без отдыха мотается то из Москвы на самолете к мужу, то из тайги на самолете в Москву к дочерям… В этом месте Усольцев рассмеялся.

— По тебе не скажешь, что очень убит.

— А почему? — закричал Курганов. — В трудностях выварен, выдублен, закален, отожжен… Школа стойкости была, вот причина!

Он с новым негодованием заговорил о молодежи. Нет, вот уж неженки, и все притом, не одни девушки, парни еще привередливей! Он недоволен не только доставшимся им контингентом маменькиных сынков и дочерей, а вообще всеми — от московских стиляг до чукотских гуляк, от молодых бездельников Сухуми и Тбилиси до нахальных «бичей» Мурманска! Господи боже мой, сколько они сами придумали глаголов для лоботрясничанья, любимого своего занятия: кантуются, филонят, бичуют, сачкуют, гужуются, отлынивают, тянут резину… Вот где истоки безобразного поведения Внуковых и Кумыкиных — здесь они, в нелюбви к тяжелому труду, в обожании своей сопливой личности, в каком-то создающемся на глазах культе удобств!..

— Такое тяжкое обвинение всему поколению молодежи! — проговорил Усольцев. — И не совестно тебе, Василий Ефимович?…

— Знаю, знаю! — снова закричал Курганов. — Все твои возражения знаю. Пойми меня правильно, одно прошу. Я же не говорю, что все они такие. Думал бы так, я бы веру в будущее потерял, а я не собираюсь ее терять. Но есть, есть среди них тунеядство и эгоизм — вот о чем я… Пойми еще — заведись по одной паршивой овце в каждом колхозном стаде, что же это будет? Сам же ты первый заговоришь, что порча овец становится массовым явлением, надо немедленно принимать меры. Ты не согласен со мной?

— Не согласен, конечно.

— Тогда объяснись.

— Обязательно. Но давай так. Обвинение, что вообще молодое поколение тебе мало нравится, по-моему, — прости — старческое брюзжание. Старикам свойственно ругать молодежь и хвалиться, что они были лучше. Ты тоже иногда впадаешь в этот грех брюзжания. Так что об этом я не буду, а — конкретно… Насколько я понимаю, больше всего тебе не нравится, что молодежь наша вырастает неженками?

— Именно. Возьмем наших рабочих для конкретности. Настоящих трудностей и не нюхали, никто и не знает, почем фунт лиха.

— Ты упомянул о своих дочках. Если неприспособленность к трудностям такой уж огромный недостаток, почему ты не меняешь их воспитания! Они у тебя не то, что фунта, а грамма лиха не нюхали!

— Думаешь, не спорим со старухой и дочек не ругаю!

— Споришь, споришь… В других случаях спор твой — приказ, тут же — одни слова. Значит, не так уж оно неладно, воспитание твоих детей, раз ты не прикручиваешь властной рукой хвоста старухе и дочерям. А теперь я скажу тебе, почему ты миришься, что дети твои растут неженками, в то время как мы с тобой закалены.

— Интересно, почему?

— Откуда возникал наш закал? От нищеты нашей, от недостатков во всем — в еде, одежде, жилищах, машинах, книгах… Меня отец выпустил в самостоятельное существование тринадцати лет, в ученики к шорнику, надо было зарабатывать, а то хлеба не хватало.

— Мне пришлось не слаще — двенадцати лет пошел разносить газеты. Дело на первый взгляд простенькое, а спину надорвешь. Тяжелая штука — кипа газет.

— Вот она где таилась, твоя ранняя закалка — спину с малолетства надрывал. Достоинство это — приспособленность к трудностям — было результатом борьбы с недостатками тогдашнего существования. Недостаток порождал достоинство, такова диалектика жизни. Но ты не потерпишь, чтобы детство твоих детей шло, как наше, ныне это было бы просто бесчеловечно, да и закон охраняет — хочешь не хочешь, а дай семилетнее образование, проси не проси, а двенадцати лет на работу не возьмут. Так чего ты жалуешься, что они не знали такого горя, которого мы сознательно не дали им знать? Где логика в твоих жалобах?