Читать интересную книгу Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

— У меня есть вопрос, — показал рукой Куров. — Вот какой: в бога он верит или нет?

— Нет... не верю.

— А в покойников, чтобы они воскресали?

Николай похолодел. Он знал, что Куров никому не говорил о его ночном приключении, и совсем не был подготовлен к тому, чтобы этот вопрос здесь подняли.

— Ну?

— Не верю, — деревянно пробормотал Хитрович.

— Тогда расскажи, как ты туда попал, зачем, кого и почему испугался?

Куров смотрел в упор. Изумительное спокойствие его, бесстрастие скуластого лица заставляли коробиться не таких, как Хитрович. Вот почему так похолодел Николай при взгляде Курова; он знал, что от этого парня не отобьешься ничем, он вывернет тебя в десять раз хуже, чем Ветров.

Хитрович в отчаянии посмотрел на Смоляка и Робея, но первый копался своими пальцами в косматой гриве, а второй сосредоточенно рассматривал карандаш, и, по-видимому, ни тот, ни другой защищать его от Курова не собирались.

Сбиваясь, с усилием выдавливая из себя слова, Хитрович рассказал о кладбище, о том, как он настроил себя на испуг и, испугавшись, убежал оттуда.

— Так, — такнул Куров, будто поставил здесь точку. — А зачем ты настраивал-то себя?

— Чтобы забыть... ее, — глотнул Хитрович.

— Забыл?

— Да.

— А почему не стал работать? Раз забыл, значит, причин больше нет, чтобы не работать.

Наступило минутное молчание.

— Еще вопросы есть? — прервал молчание Робей. — Нет? Как мы насчет прений? — вполголоса обратился он к Смоляку.

— Надо, надо, — встрепенулся Смоляк. — Надо поговорить.

Поговорить действительно надо, это было для Смоляка ясно, но вот у него еще не решен вопрос: как все это определить? Все, что касается Хитровича. Какую оценку сделать этому, чтобы потом наметить правильные выводы? Что это нехорошо, в этом нет сомнений, но, с другой стороны, тут дело очень тонкое, к которому надо подойти как-то по-особому, тоже тонко, чтобы не увеличить надлом, происшедший в Хитровиче, а заляпать его, позволить ему зарасти.

— Ну, кто желает говорить? — спрашивал Робей, по очереди осматривая присутствующих.

Все молчали, пряча от Робея глаза.

— Может, кто не из членов? — спросил Робей остальных. — Может, ты, Липатов? Скажи что-нибудь:

— Для меня ясно, — нехотя ответил Липатов.

— Что ясно? — спросил Смоляк, быстро поворачиваясь к Липатову.

— Да вот это самое дело.

— Ты расскажи, как ты понимаешь это дело.

— Чего рассказывать? Тут и рассказывать нечего. Тут предложение.

— Ну, давай предложение, — усмехнулся Смоляк.

— Кхы-ы, — глухо кашлянул Липатов. — Исключить.

— Как? Как ты сказал? — у Смоляка полезли брови на лоб, с головы соскользнул и упал на глаза клок давно не стриженных волос.

— Исключить, — повторил тем же тоном Липатов.

— Мотивы какие? Ты это обоснуй.

— Исключить — и все, — заупрямился Липатов. — Слюнтяй... — добавил он вместо мотивировки и опять откашлянул, как человек, не привыкший много говорить, а тут его заставили произнести чуть ли не целую речь.

У Хитровича отнялись ноги и руки, он не чувствовал, на чем и как он сидит и сидит ли он вообще, ему показалось, что его сейчас взяли за кожу загривка, как щенка, и подняли вверх, рассматривая и определяя его годность.

— Кто еще желает? — не смотря на Хитровича и Липатова, спросил Робей тихим говорком.

— Я тоже... согласен, — еще раз посмотрев на Хитровича, проговорил Куров. — Какой он коммунист? Тут не ясно еще вот что: какие причины испортили его? То человек влюблялся (он хотел сплюнуть при этом слове, но, взглянув на Смоляка, воздержался) целую зиму, то целое лето забывает. Тут никакого закона нету, одна сплошная идеология. Исключить. Исправится — тогда видно будет, а сейчас исключить.

— А ты как? — спросил Смоляк Кадюкова.

Кадюков вспыхнул и быстро забегал рукой по поясу.

Он, красноармеец Хитровичева взвода, прожил с ним почти год, уважал его как командира и не раз завидовал отличной рубке Хитровича и тянулся на занятиях подражать ему.

— Я что же? Я как другие, — пробормотал он, бегая глазами.

— А личное мнение твое?

— Личное? — Кадюков надулся как индюк и выдохнул: — Личное — исключить.

— Дайте мне, — поднял руку Ветров. — Вот, товарищ Хитрович, слышал? Самое верное из этого — это два слова: «идеология» и «исключить». Я тебе об этом говорил сотни раз, и если ты еще хоть немного рассудка имеешь, то бросишь слюнтяйство и возьмешься за дело. Работа — самое верное лекарство, больше тебе предложить нечего. Работай, держись ближе коммунистов — и дело может поправиться. Я за то, чтобы исключить, — обернулся он к Робею и, смотря в протокол, добавил как для записи: — Исключить.

Смоляк еще подумал, хватаясь за «авось», «может быть», но тоже сдался.

— Как же мы запишем? — спросил Робей. — За что.

Смоляк что-то диктовал, потом еще о чем-то говорили, но Хитрович уже не слышал. Он чувствовал, как у него подергивается плечо, вздрагивает какой-то живчик на щеке, но удержать их не мог и не старался.

Скоро библиотека опустела. Хитрович слышал, как Ветров, вышедший последним, грубо у кого-то переспрашивал: «Ну? Кто? Ну и что же? Ладно».

В библиотеку вошел Шерстеников, он с кем-то говорил, оборачиваясь головой в ленинский уголок, но, взглянув, на Хитровича, вдруг осекся, забыл, видимо, зачем он вошел, и на. цыпочках заторопился обратно. За дверьми он кому-то злобно шипел: «Тише, чертяка! Чего гремишь? Читать людям мешаешь только».

— Все? — спросил у себя. Хитрович. Прислушался и, вдруг поднявшись, убрал голову в плечи, до хруста сжал кулаки, как будто приготовляясь от кого-то защищаться.

— Все! — вслух твердо ответил он. — Все! Слюнтяйство все... Точка! Сматывай ноты к чертовой матери! Точка-а!.. — он сжал челюсти и, сдерживаясь, чтобы не закричать, зашипел: — Эх ты-ы! Слюнтяй!

7

Было много солнца, оно половодьем заливало реку, песочный пляж, прибрежные кустарники и все, все, что было на земле. А на земле еще были красноармейцы, они были голы, с коричневыми, начинающими чернеть телами. Они бегали по пляжу, «солили» друг друга песком и бросались в солнце звонкими криками и смехом. Солнце вздрагивало, плавилось и обдавало красноармейцев новыми пригоршнями света, тепла, бодрости и непринужденного веселого веселья. Когда проходило известное время, гам и болтовня разрывались громкой командой:

— Станови-ись!..

Красноармейцы, задевая друг друга плечами, бежали к воде, строились в одну шеренгу и равнялись по командирам, стоящим на правых флангах взводов. Гарпенко в синих трусиках становился на середине и оглядывал шеренгу через головы.

— Внимание! Раз... — говорил он и поднимал правую руку.

Красноармейцы прерывали дыхание, мерили взглядами воду.

— Два!.. Левую ногу отставить назад...

— Три!

Гарпенко подпрыгнул одновременно с эскадроном и булькнул в воду почти в двух метрах от берега. Река охнула и заплескалась. До середины реки шеренга голов и плеч плыла сравнительно ровно, только один Гарпенко оторвался от нее и плыл впереди перевалкой, до половины выкидывая себя редкими, но сильными саженками. Дальше кое-кто стал отставать, отдельными точками пятная след эскадрона. В двух-трех метрах от противоположного берега командир встал на ноги и, оправляя волосы, оглянулся. На уровень его подплывали Липатов, Карпушев и комвзвода Леонов. Из второго взвода первыми плыли Робей и Граблин. Робей оглядывался и кричал:

— Силинский! Саженками! Не отставай.

Гарпенко взглянул на третий взвод. Командир Маслов, выбиваясь из сил, неистово шлепал, брызгался и плыл в сторону, на второй взвод. Красноармейцы плыли за Масловым грудой. Далеко от них лицом вверх чернела голова Люшкина. Через полминуты голова Люшкина колыхнулась, он повернулся на бок и, поблескивая плечом, поплыл догонять.

Равняясь с командиром эскадрона, красноармейцы вставали на дно и бросками, хватаясь за воду, бежали на берег.

— Наш взвод — первый! — кричит Баскаков, сгоняя с себя воду ладонями.

— Да, ваш взвод... от заду! Когда у вас Миронов и Савельев пришли?

— Мало ли что! Зато нас трое пришли первыми из всего эскадрона.

— А мы пришли сразу, — кричит Карпов, — как один.

— А Люшкин-то, тоже сразу?

— Люшкин — слабый. Люшкина и считать грех.

— А Миронова с Савельевым не грех считать?

Командир ходил между толпившихся красноармейцев и смеялся. Комвзвода Маслов приложил ладонь к уху и прыгал на одной ноге, выгоняя из уха воду. Рыжеватый чуб его слипся в одну сосульку и шлепал Маслова по носу. Леонов стоял напротив него и задорно хохотал.

Потом эскадрон опять бросился в воду, гоготали, фыркали, река плескалась и аплодировала. На своей стороне красноармейцы обтерлись и легли на песок отдыхать. Между ними, перешагивая через тела, ходил лекпом в малиновых трикотажных трусиках, щупал пульсы и отсылал некоторых в тень кустов.