Читать интересную книгу Рисунок акварелью (Повести и рассказы) - Сергей Никитин

Чтобы не забыт был в нашей жизни автор этих строк, я и рассказал о нем, сделав это словами документальной правды, потому что не значительней ли самого пышного вымысла крупица подлинной жизни.

1961

Даша

Рассвет застал меня на перевозе.

Плотный, тяжелый туман бродил над рекой; вода тихо плескалась о бревенчатые сваи причала. Кругом стояли грузовики и подводы; выпряженные лошади с хрустом жевали сено, а поодаль, у костров, в ожидании парома расположились шоферы, возницы и пеший люд.

— Перево-о-о-оз! — закричал я, сложив ладони рупором.

Звук моего голоса затерялся в тумане и упал где-то совсем близко, не повторенный эхом.

Ответа не последовало. Я закричал опять.

— Чего орешь? — спросил меня сиповатый окающий голос. — Нет перевозу,

Я оглянулся. Сгребая палочкой раскатившиеся головни, у костра сидел старик с крупным рябоватым носом и косматыми бровями; из-под шапки-ушанки, сдвинутой на затылок, выбивались у него тугие кольца седых волос. Рядом кто-то спал, укрывшись узорчатой клеенкой.

— Нет перевозу, — повторил старик.

— Почему нет?

— Паром сорвало.

Он помолчал, оглядывая меня, и очень охотно стал объяснять:

— Лопнул канат и — понесло. Сказывают, километров за десять поймали, лошадьми теперь тянут. Мы тут с вечера ждем.

Я собрал сено, разбросанное вокруг, и присел на него у костра.

— Сам-то кто будешь? — спросил старик, осторожно кашлянув для приличия.

— Корреспондент, из областной газеты, — ответил я.

— Куда пробираешься-то? Не к нам ли, в "Красный пахарь"?

— Да.

— Ну, знамо дело… — самодовольно усмехнулся старик. — Колхоз на видном месте… Мимо не проедешь. — Он потянул за край клеенки. — Даша! Слышишь, что ли? Из газеты человек к нам едет.

Женщина, спавшая под клеенкой, легко вскочила на ноги и сдержанно поздоровалась со мной.

Высокая, статная, почти величественная, она быстро и ловко, но без суеты, убрала клеенку, причесала длинные русые волосы и завязала под подбородком платок. Было что-то значительное и располагающее к уважению во всей ее фигуре, голосе, во взгляде больших серых глаз.

— Поспал бы, дед, — сказала она.

Спокойная ласковость была в этих словах, и в самом звучании голоса чувствовалась эта спокойная, покоряющая ласковость, но старик вдруг как-то присмирел и даже имел несколько виноватый вид, что, впрочем, тут же разъяснилось. Даша спросила:

— Лошадей поил, дед?

— Того я… — засуетился старик. — Сейчас. Заговорился вот с человеком.

— Сиди уж, я сама, — остановила его Даша и пошла к подводам.

Дул сырой ветер. Три голых осокоря у самой воды трепетали тонкими почерневшими от дождя ветвями. Над рекой кричали стаи грачей, готовясь к отлету. И только ярко-зеленое поле озимых хлебов на противоположном берегу дышало свежестью и силой непроходящей жизни.

Старик вынул кисет и закурил махорку. Было слышно, как Даша громыхает пустым ведром, отвязывая его от телеги.

— Даша внучкой вам приходится? — спросил я.

— Внучкой. Только вот неудача у меня с ней, — отозвался старик, очевидно, обрадовавшись случаю поговорить. — Жизнь у нее кувырком вышла.

Он оглянулся на Дашу и, понизив голос, продолжал:

— С войны все началось. У нас в деревне бывал? Знаешь, вторая изба от сельмага? Это наша. А рядом жил Илюшка Пронин с отцом и двумя сестренками-двойняшками. Отец-то у них был того… плохой мужик, хворый. А Илюшка — известное дело, на работе. В дому у них печь не топлена, двойняшки не кормлены, корова не доена — ходит по двору, мычит, томится… Только стал я замечать — что-то у соседа вдруг все иначе пошло. Словно домовой какой добрый завелся… Чисто, бело, тепло, из печи дух сытый… Ребятишки веселенькие, чистые. И что ж ты думаешь? Все Даша! В общем слюбились они с Илюшей. "Когда же свадьба? — спрашиваю. — Подождем до мясоеда, что ли?" Говорят, сев закончим — и сыграем. Да… Сыграли… Да не так, как нужно… Все было хорошо: председатель машину дал, девчата цветами ее убрали, скамейки в кузов поставили, собрались, значит, молодые в город ехать расписываться. А тут по радио сообщение — война началась. Ну, понятно, ушли все из избы, машина стоит, в цветах вся — кому они нужны? Даша спрашивает Илью: "Пешком пойдем? Не до нарядности теперь…" А я говорю: "Чего, мол, выдумала! Вдовой хочешь остаться?" А она словно не слышит меня, смотрит на Илью. Тот глаза опустил. "Смотри, — говорит, — Дашенька, как бы в самом деле плохо не вышло. Вдруг убьют меня!" — "Ну, видно, оставаться мне тогда вдовой", — отвечает. Упрямая, ее не переспоришь. И любила его крепко. Проводил я их вот до этого перевоза. Пошли, смотрю, рядом. Идут, идут, оглянутся, помашут мне, опять идут…

Растроганный воспоминаниями, старик вынул из кармана платок, стряхнул с него махорочную пыль и вытер глаза.

— Уехал Илюшка на фронт, — продолжал он, — на Даше два двора остались. Два старика, две девчонки да две коровы… Намаялась моя Даша. В колхозе с утра до ночи. В обед прибежит, всех накормит, все сделает — и опять в поле. Но — ничего… Только петь перестала. До войны петь любила, а в войну перестала. Зато как работает! Вот сейчас в колхозе она звеньевой на махорке. Сам знаешь, трудов в нее, в махорку-матушку, вложить надо много. А Дарья тридцать пять центнеров с гектара сняла. К медали представили, слыхал, наверно? Теперь, говорит, пятьдесят центнеров сниму… Да…

Старик вдруг замолчал — к костру подходила Даша. Пошел мелкий дождь. Тучи спустились ниже. Неподалеку от нас на картофельных полях зажглось еще несколько костров: колхозники вышли в поле выбирать картошку.

— Загодились, — сказал старик. — Давно б пора управиться. Вот-вот заморозки ударят, а из мерзлой земли уж не картошка.

— Да, — подтвердила Даша. — Пропадет.

— Сходить бы, что ли, с ведерочком к колхозникам, картошечки взять да испечь… — неуверенно сказал старик.

— Ровно дитя малое ты, дед, — улыбнулась Даша и, взяв ведро, ушла.

— Ну, а дальше? — спросил я старика.

Старик помрачнел.

— Что дальше? Вспоминать не хочется, — махнул он рукой, но все-таки продолжал свой рассказ. — Прожили мы войну, вышел ей конец. Всем радость, а у нас самая беда и случилась. Пришло письмо из госпиталя от Илюши. Лежу, мол, третий месяц раненный в грудь. Где тот госпиталь — неизвестно. Номер полевой почты есть, и все тут. А Дарья одно заладила: поеду да поеду. Поехала. Из Москвы прислала мне письмо: разыскала госпиталь. В Молдавии находится. Посмотрел я в клубе на карту. Далеко, на самой границе. Ну, приходит она в тот госпиталь. Находит своего Илью. Врачи да профессора его там лечат. Уход и все такое. А она им говорит: "Не будет тут такого ухода, как от жены". И что ты думаешь — привезла его к нам в колхоз. Уж как она его выхаживала, как берегла! Ночей, бывало, не спит. Да уж, видно, не жилец он был на этом свете. Легкие, сказывают, в нем сгорели. Помер прошлой весной.

Даша вскоре вернулась с пустым ведром.

— Аль поскупились? — удивился старик.

Она деловито сказала:

— Надо взять лошадей да помочь колхозникам этот клин выпахать.

— Как так помочь? — сердито возразил старик. — Какая нам надобность лошадей на чужом поле мучить?

— Ничего, а то застоялись, — спокойно ответила Даша и стала раскидывать костер.

Старик продолжал ворчать, но все-таки встал и пошел к лошадям.

— Старосветский у меня дед, — усмехнулась Даша, — но это только так… На самом деле он добрый. Пахать умеете?

Пахать я не умел, но пошел на поле вместе с Дашей. Мне дали большое ведро, чтобы я подбирал за плугом картошку. Размокший, поднятый лемехом чернозем звучно чмокал под сапогами. Согнутые колени и спина наливались приятной усталостью. Изредка я останавливался и смотрел на Дашу. Она быстро шла за плугом, легко встряхивая его на поворотах. И мне казалось, что я сам стал лучше и богаче оттого, что узнал эту женщину и сердцем ощутил то обилие любви к людям, которое живет в ней.

Паром пригнали только к вечеру. Картофельное поле было уже убрано. Мы переправились через реку и медленно поехали по размытой дороге. После долгого молчания Даша сказала:

— Если будете писать про наш колхоз, не забудьте насчет яслей упомянуть. Никак у нас яслей не откроют.

Погода переменилась. Ветер стих. На ясном небе остро и холодно вспыхивали первые звезды. А в лощине уже показались другие огоньки — теплые, веселые, огни колхоза "Красный пахарь".

1948

Чудесный рожок

1

Осенью я охотился по берегам Клязьмы, на Владимирщине.

Пойма уже оголилась, вода в реке стала прозрачной и холодной; студеные росы падали по вечерам.

В один из таких росных вечеров, обойдя всю пойму, я и мой спутник, местный колхозник Федор Тряпкин, возвращались в деревню Мишино на ночлег.