— Бедный Копчик, — сказал Егор.
— Бедные будете вы все, если еще Ванькиного брата тронете, — неожиданно взъярился Стрельцов. — Думаешь, не найдем вашу «таверну»? А когда найдем, выжжем, как паяльной лампой! Мой дедушка так в деревне клопов выжигал!
Егор ощутил что-то вроде уважения. Сказал серьезно:
— Это я передам. В целях противопожарной безопасности…
— Тебе письмо, — сказала Алина Михаевна, когда Егор пришел из школы. — Странное, без обратного адреса. А штемпель среднекамский. От кого бы это? — В голосе ее было спрятанное беспокойство.
Конверт лежал на столе в комнате Егора. Понятно, почему письмо шло целую неделю! Михаил не написал индекс и перепутал номер квартиры. А еще милиция!.. Вскрыть конверт Егор не успел, мать снова появилась на пороге. С бумажкой в руке.
— А вот тоже непонятное… Счет за разговор со Среднекамском… Это ты говорил?
— Почему именно я? — растерянно буркнул Егор.
— А кто? Я туда не звонила, папа всегда говорит по служебному… Горик, с кем ты разговаривал в Среднекамске? Скажи маме…
«Все, Кошак, раскалывайся, — сказал себе Егор. — Пора».
— Ну, разговаривал…
— С кем?
Егор сел на тахту и зевнул.
— С братом.
— С кем?.. О, господи…
— С двоюродным братом. С Михаилом Гаймуратовым, — глядя в стену, монотонно произнес Егор.
Мать села на стул. И Егор вспомнил картину, которую видел в «Огоньке», репродукцию. Называется «Похоронка». Там женщина в платке и ватнике так же сидела и держала в опущенной руке белый бумажный квадратик. Правда, мать в атласном халате не похожа была на ту изможденную колхозницу, и не было на стене черного репродуктора, и коптилки на столе не было. Но в позе матери была такая же безнадежность… Впрочем, ненадолго!
Алина Михаевна гневно взметнула прическу, лицо покраснело.
— Значит, он, мерзавец, все же наболтал тебе эту чушь!
— Ну зачем так… про чушь-то? — тихо сказал Егор.
— Потому что это самая настоящая и…
— Не надо, мама… И ничего он не наболтал. Ты сама говорила слишком громко.
— А ты подслушивал!
— Вот он подслушивал… — Егор дотянулся до ящика в столе, вытащил «Плэйер».
Алина Михаевна слушала свой диалог с Михаилом всего полминуты, потом сказала с неприятным взвизгом:
— Выключи! Сотри!
— Сотру. Теперь уже все равно… Только при записи я тут целый ансамбль стер, а кассета чужая. Хозяин с меня девятнадцать рублей трясет… Это еще по-божески, потому что знакомый. Ты выдай, ладно? А то я затянул с долгом…
— Еще чего! — Алина Михаевна резко шагнула к двери и обернулась. — Я должна оплачивать твои шпионские фокусы!.. Как ты смел тайком записывать разговор матери?!
— Не матери, а мента. Я думал, он капать на меня пришел.
— Боже, это что еще за выражения?! Где ты нахватался таких блатных словечек?!
— На факультативе по эстетике, — вздохнул Егор. — Девятнадцать рэ за кассету да три пятьдесят за телефон — деньги, что ли? Да еще пятерку бы, а то даже на буфет не осталось.
— На буфет получишь, а про остальные я расскажу отцу, — с необычной решительностью заявила Алина Михаевна.
— Какому… отцу? — вполголоса спросил Егор.
— Да ты что!.. Горик… — Она опять села в похоронной позе. — Что же… значит, наш папа теперь уже не отец тебе?
— Я просто уточнил, — глупо сказал Егор.
— Тому… человеку, Горик, я рассказать уже ничего не могу… Он был… хороший человек. Но тебя еще на свете не было, когда его не стало. А папа… он хоть когда-нибудь дал тебе разве понять, что ты ему не родной? Вспомни! А?
— Да, вспомнить есть что, — резиново улыбнулся Егор.
— Горик… В конце концов, ты же должен понимать. Папе мы обязаны всем. Всем…
— Чем? — холодно ощетинился Егор.
— Он тебя растил и кормил!
— Рос я сам. А кормил, потому что обязан. Раз усыновил. И еще будет кормить… Пока фамилию не сменю. — Последние слова у Егора выскочили неожиданно.
— Фа… что? Ты сошел с ума! Кто тебе разрешит менять фамилию!
— До паспорта два года. А там — сам себе хозяин.
— И это за все, что он для тебя сделал!
— Что он для меня сделал? — спросил Егор и почувствовал неожиданные, совсем детские слезы.
— Он тебя воспитал.
— Да уж, — сипло отозвался Егор. — Воспитывать он умел… Хоть бы ремнем, как нормальный отец нормального пацана, а то ведь… методика целая. Не лень было за прутьями ходить.
— Ну… он же не со зла. Не потому, что ты… не его. Он боялся, что ты станешь… Господи, кругом только и слышно о трудных подростках, о детской преступности. Отца можно понять, Горик… Ты, может быть, ему еще спасибо скажешь…
— Уже сказал, — горько хмыкнул Егор. Вспомнил стамеску.
— Если бы не папа, еще неизвестно, кем бы ты стал.
— А кем я стал?
Алина Михаевна помолчала и сказала с трагической ноткой:
— Да, надо признать. Ты стал неблагодарной свиньей.
— Вот видишь.
— Бессердечным эгоистом…
— Именно, — кивнул Егор.
— Я давно хотела сказать, давно замечаю… Ты…
— Что?
— Горик, ну как ты можешь?
— Что я могу?
— Вообще… С матерью так разговаривать.
Егор подумал.
— Мама, а когда он меня лупил, очень слышно было, как я орал? Через двери… Или ты уходила подальше?
Мать заплакала, и Егора царапнула жалость. Или угрызение какое-то. (Боба Шкип любил говорить: «Иногда совести уже нет, а угрызения ее еще остались»). Это бывало и раньше, если мать начинала ронять слезы.
— Горик, давай договоримся. Не будем ни о чем папе рассказывать, а? У него и так неприятности на работе. Ведь все равно ничего не изменишь.
— А я рассказывать и не собирался…
Он-то не собирался. Но сама Алина Михаевна не выдержала, в тот же вечер обо всем сказала мужу.
— Егор! — крикнул тот из своей комнаты. — Загляни ко мне, дружище!
Егор вошел. Все было как всегда. И розовый, как дамская комбинация, абажур… Только черного футляра не было, Гошка давно его растоптал и выкинул в мусорный контейнер.
— Свет Георгий, — сказал отец. Иногда он так обращался к Егору, потому что официально, по метрике, тот и был Георгием. — Для начала вопрос: не звонила ли мне дней семь-восемь назад из другого города некая дама со скандальным голосом?
— Звонила. Говорит: нет его ни дома, ни на работе…
— Та-ак… — Виктор Романович обернулся к матери (та появилась в дверях). — Значит, укатила в столицу все-таки, стерва. Я же говорил им: нельзя этой бабе доверять. Теперь понятно, почему крик в министерстве…
— А Пестухов что?
— А все то же: «Товарищи дорогие, но я же еще когда предупреждал…» Ну ладно, мы еще посмотрим, в горкоме я уже мосты навел… — Он повернулся к Егору. — Ну, так что, юноша?
— Что? — слегка растерялся Егор.
— Мама сказала, что ты проник в нечаянную семейную тайну. Так?
— Выходит, проник… — нехотя сказал Егор.
— Но ты же понимаешь, надеюсь, что это никакой роли не играет? Легкая анкетная деталь, не более. Не правда ли?
— Как это? — Егор старательно смотрел на абажур.
— Я хочу сказать, что на наших отношениях это никогда не сказывалось и не должно сказываться впредь. Не так ли? — Виктор Романович умел авторитетно улаживать производственные конфликты и, судя по всему, полагал, что сейчас дело не сложнее.
Егор неопределенно шевельнул плечом. Виктор Романович бодро произнес:
— Вот и прекрасно! А то мама тут в панику ударилась, будто ты собрался фамилию менять… А?
— Это мама сказала… А я вообще разговора не заводил. Знал и молчал. А она счет за телефон увидела и в крик…
Виктор Романович повернулся к жене:
— Ну, а в чем проблема? Трешки несчастной, что ли, жаль?
Алина Михаевна потерянно сказала:
— Да разве в деньгах дело… Там и письмо, и кассета эта. Все у меня в голове перепуталось.
— Ну, заплатим и за кассету, раз так вышло… — с неожиданной усталостью сказал Виктор Романович. — Не пришлось бы в скором времени по другим счетам платить, покрупнее…
Егор перевел взгляд с абажура на отца. В глазах плавали зеленые пятна, и все же различил Егор, что отец сидит обмякший, утомленный. А потом разглядел и лицо — обрюзгшее, с незнакомыми складками. Впрочем, Виктор Романович тут же подобрался.
— Ну, а что за письмо? Если не секрет.
— Не секрет. Фотокарточка. Что я, не имею права знать, как выглядел… тот отец?
— Имеешь, имеешь, — в голосе Виктора Романовича уже звучала бодрая снисходительность. — Куда деваться, раз уж так получилось. Но вот что, Георгий-свет. Помни, что все-таки ты Петров. Кроме тебя, у нас с мамой детей нет. Единственный наследник. Ведь не кто-нибудь, а мы тебя, так сказать, взлелеяли…
— Лелеяли, так сказать, заботливо, — не сдержался Егор.
Отец помолчал и сказал примирительно: