– Ларри. Ты нашел дорогу в центр города.
– Само собой. – Он переминался с ноги на ногу. – Я хочу попросить у тебя прощения. Мне следовало позвонить вчера вечером…
– Да. Хорошая идея.
– Я остался у Бадди. Мы… ну… решили оторваться. Поехали в город.
– Я так и предположила. Или почти так. – Она пододвинула ногой табуретку, встала на нее и начала считать бутылки мастики для пола на самой верхней полке, чуть касаясь каждой кончиками большого и указательного пальцев правой руки. Ей пришлось тянуться, платье задралось, и чуть выше коричневых чулок Ларри увидел белые полоски ее целлюлитных бедер. Он отвел глаза, принявшись вспоминать, что случилось с третьим сыном Ноя, который посмотрел на отца, голого и пьяного старика на соломенном тюфяке. Бедолаге пришлось рубить дрова и черпать воду. Ему и всем его потомкам. «Потому-то нынче мы и имеем расовые бунты, сынок. Восславим Господа».
– Это все, что ты мне хотел сказать? – Она впервые посмотрела на него.
– Ну, я хотел объяснить, где был, и извиниться. Я поступил плохо, не позвонив тебе.
– Да, – кивнула она, – но за тобой всегда такое водилось, Ларри. Или ты думал, что я забыла?
Он вспыхнул:
– Мама, послушай…
– Ты весь в крови. Какая-то стриптизерша огрела тебя своими стрингами? – Мать отвернулась от него и, пересчитав до конца ряд бутылок на верхней полке, сделала пометку на листе, закрепленном на планшете. – Кто-то позаимствовал на прошлой неделе две банки с мастикой, – отметила она. – Повезло.
– Я пришел сказать, что прошу прощения! – крикнул Ларри. И в отличие от матери вздрогнул. Чуть-чуть.
– Да, ты уже говорил. Мистер Джогэн сожрет нас живьем, если эта чертова мастика не перестанет исчезать.
– Я не ввязывался в пьяную драку и не ходил в стрип-клуб. Ничего похожего. Просто… – Он запнулся.
Она обернулась, сардонически приподняв брови. Он очень хорошо помнил, как она это делала.
– Просто что?
– Ну… – Он не смог быстро придумать убедительную ложь. – Это была… ну… э… кулинарная лопатка.
– Кто-то спутал тебя с глазуньей? Ну и загул вы устроили с Бадди.
Он и забыл, как она умела выводить его на чистую воду всегда, и, наверное, собиралась заниматься этим до конца жизни.
– Это сделала девушка, мама. Швырнула в меня лопатку.
– Должно быть, у нее орлиный глаз. – Элис Андервуд вновь отвернулась от сына. – Эта треклятая Консуэла опять прячет бланки заявок. Не то чтобы от них был особый прок, мы никогда не получаем все, что нужно, но зато нам привозят много такого, чему я бы и под дулом пистолета не смогла найти применение.
– Мама, ты сильно сердишься на меня?
Руки ее неожиданно опустились, она ссутулилась.
– Не сердись на меня, – прошептал он. – Пожалуйста, не надо. Хорошо?
Она снова повернулась к нему, и он заметил, как неестественно блестят ее глаза… То есть, может, вполне естественно, но вовсе не из-за флуоресцентных ламп. И опять услышал, как специалистка по гигиене безапелляционно чеканит: Никакой ты не хороший парень. Ну почему он вообще приехал домой, если теперь так ведет себя по отношению к матери?.. И тут уж не важно, как она ведет себя по отношению к нему.
– Ларри, – ее голос был нежным, – Ларри, Ларри, Ларри.
На миг он подумал, что больше она ничего не скажет, даже позволил себе на это надеяться.
– Это все, на что ты способен: «Не сердись на меня, пожалуйста, мама, не сердись»? Я слушаю тебя по радио, и хотя мне не нравится песня, которую ты поешь, я горжусь тем, что ее поешь ты. Люди спрашивают меня, действительно ли это мой сын, и я отвечаю: да, это Ларри. Я говорю им, что ты всегда хорошо пел, и это правда, верно?
Он с несчастным видом кивнул, не доверяя своему голосу.
– Я рассказываю им, как ты взял гитару Донни Робертса, когда учился в младшей средней школе, и уже через полчаса играл лучше, чем он, хотя Донни брал уроки со второго класса начальной. Ты талантлив, Ларри, меня в этом убеждать не надо, мне и так все понятно. Я думаю, ты и сам это знаешь, потому что лишь об этом ты никогда не плакался. Потом ты уехал, и разве я ругала тебя? Нет. Молодые мужчины и молодые женщины, они всегда уезжают. Такова природа этого мира. Иногда это больно – но это естественно. Потом ты вернулся. И нужно ли объяснять мне почему? Нет. Ты вернулся домой, потому что, с хитом или без него, попал в какую-то передрягу на западном побережье.
– Никуда я не попадал! – возмущенно воскликнул он.
– Попадал. Все признаки налицо. Я достаточно долго пробыла твоей матерью, и тебе не одурачить меня, Ларри. Ты всегда нарывался на неприятности, даже не пытался повернуть голову и увидеть их. Иногда мне кажется, что ты специально перейдешь улицу, чтобы вляпаться в собачье дерьмо. Бог простит мне мои слова, потому что знает: я говорю правду. Сержусь ли я на тебя? Нет. Разочарована ли я? Да. Я надеялась, что ты изменишься. И напрасно. Ты уехал ребенком в теле взрослого человека и вернулся таким же, разве что распрямил волосы. Знаешь, почему ты, на мой взгляд, вернулся домой?
Он смотрел на нее, хотел заговорить, но понимал, что сейчас способен сказать только одно, и это выведет их обоих из себя: Не плачь, мама, хорошо?
– Я думаю, ты приехал домой, потому что не знал другого места, куда бы еще мог поехать. Не знал, кто еще пустит тебя в свою жизнь. Никому и никогда я не говорила о тебе ничего плохого, Ларри, даже моей сестре, но раз уж ты меня вынудил, я скажу все, что думаю. Я думаю, ты способен только брать. И всегда был способен только на это. Словно Бог придержал какую-то твою часть, когда строил тебя во мне. Я вовсе не говорю, что ты плохой. После смерти отца мы жили в таких местах, где ты, Господь свидетель, мог стать плохим, будь это в тебе заложено. Думаю, самый ужасный проступок, за которым я тебя застукала, – это неприличное слово, которое ты писал в нижнем коридоре того дома на Кастерс-авеню в Куинсе. Ты помнишь?
Он помнил. То самое слово она написала мелом у него на лбу и, держа сына за руку, заставила его три раза обойти квартал. Никогда больше он не писал ни одного слова на стене здания, заборе или столбе.
– Самое страшное, Ларри, в том, что ты хочешь как лучше. Иногда я думаю, что было бы даже проще, стань ты плохим. А так – ты вроде бы и понимаешь, что такое плохо, но не знаешь, как с этим бороться. Я и сама не знаю. Все известные мне способы я уже испробовала, когда ты был маленьким. Написать это слово у тебя на лбу – один из них… К тому времени я уже начала отчаиваться, иначе никогда бы не обошлась с тобой так жестоко. Ты можешь только брать, вот и все. Ты пришел домой, зная, что я должна что-то дать. Не всем, но тебе точно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});