Читать интересную книгу Курбан-роман - Ильдар Абузяров

Это сравнение пришло ко мне, когда я лежал с негритянкой-шоколадкой, с черной крохой-малюткой. Потому что, когда я все-таки добрался до шоколадки и сорвал с нее фантики, у меня было такое чувство, что тысячи муравьев из коробки души, из-под фантиков одежды набросились на мои пальцы – так она, малышка, вся дрожала, кусая своими мурашками.

Откуда столько муравьев в нервной системе, откуда столько страхов в любовной истоме? Я тогда еще подумал, что эти муравьи-мурашки набежали не потому, что ее руки были такими липкими, а тело таким сладким-сладким на вкус. Совсем наоборот: проститутки – самый низкий, самый горький сорт женщин. А значит, самый элитный сорт шоколада.

Ты же знаешь, на хороший шоколад у меня особый нюх, еще с детства, с бабушкиного буфета, в котором хранились маленькие шоколадки-конфетки “Аленушка”. Такие маленькие, что их убиралось по пять-шесть штук на ладони. А в коробке их было, наверное, не меньше тысячи. В коробке, как в матрешке, похожей на тот же шоколад, отчего я исподволь чувствовал обман. Такая целомудренная румяная девочка. Еще не опростоволосившаяся, в платке. И в то же время чувствовал наслаждение, когда дрожащими пальцами я сначала разворачивал гладкую бумажную обертку маленьких плиток-шоколадок, так похожую на хлопчатобумажные платки, а потом и фольгу, звенящую, как замочки женского платья. Такое сладкое это занятие – раздевать женщин.

Хотя “Аленушка” – молочный шоколад, шоколад с привкусом материнского молока. Только с проститутками, с мамой и с тобой у меня получалось расстегивать замки лифа одним лишь вожделеющим взглядом.

4

Впрочем, это уже не имеет никакого значения. И зачем я только рассказываю тебе о других женщинах? Заставляю нервничать, ревновать? Ведь ты же знаешь – женщины не самоцель. Самоцель – то особое настроение. И самое сложное заключается в том, чтобы, преследуя женщину, найти продолжение импровизации, найти, гуляя по набережной в поисках женщины, кафе под настроение. Ведь бывают такие неудачные кафе, что уж лучше промерзшим и промокшим простоять ни с чем всю ночь на пирсе.

А сегодня мне нужно даже не кафе, а что-то среднее между кафе и каравеллой. Ведь уличные кафе – это корабли с парусами хлопающих на ветру зонтиков. Меня всегда поражали названия уличных кафе нашего приморского города: “Тайфун”, “Шторм”, “Смерч”, “Ураган”, “Торнадо”, “Бриз”. Только у настроений ветра есть столько красивых названий. Так моряки выразили свою любовь к единственной, кроме моря, стихии, от которой зависели и зависали. И женщины здесь не в счет.

Но ты выбираешь то, что нужно, – джаз-кафе “Бриз”, в который, как в трюм, как в погребок, полный выдержанного вина, и шоколада, и табака спускаются после изнурительного путешествия матросы. И где джаз вперемешку с крепким-крепким ароматом…

Что такое морской “Бриз”? Представьте себе пятнадцатилетнюю проститутку-ночь – девочку из негритянского гетто. Голос прокурен, проруган, прожжен едким табаком и ядреным терпким ромом, огнем матерных слов и огнем спичек, что подносят к ее губам галантные мужчины в галстуках, небрежно, но со вкусом повязанных под накрахмаленными воротниками. Ни дать, ни взять – настоящие кобели-кабальеро, бросающие небрежно, свысока, с аристократического морского “я” ласковые ругательства. Не поймешь – то ли резкая пощечина, то ли дружеское потрепывание-похлопывание по плечу, а может, и нежное поглаживание по щеке.

И вот этим прожженным голосом, от которого мурашки по спине, она кричит: “Я не сплю с мужчинами, которых не люблю. Я не сплю с мужчинами, которых не люблю… Если до тебя дошло, отвали…”

И это поет дешевая проститутка, которая обслуживает за одну ночь пять-десять мужчин. Кладет их ночью на свое тело, закрывает глаза, чтобы не видеть их похотливых лиц, закрывает, как сейчас, когда поет эту песню, чтобы скрыться в ночи, спрятаться от потливых, липких лап клиента в своем собственном теле, как в рундуке под койкой.

“Я не сплю с мужчинами, которых не хочу… ты понял…”

И боль ее песни вдруг отражается в твоих глазах. Я это вижу, потому что специально выбрал такое место, чтобы быть рядом и иметь возможность наблюдать за тобой исподтишка. За воротником твоей блузки, что белоснежна, как борта лайнера, впервые спускаемого с судостроительной верфи на темную воду шлюза с нефтяными разводами.

Такой нереальный белоснежный многопалубный кругосветный лайнер, что кажется, хочется верить, он в первый и в последний раз, и то совершенно случайно, по ошибке, по недоразумению угодил в наш порт – живот, вздымающаяся грудь, ворот. Что он делает на рейде в этой злосчастной, зловонной гавани, которую не может продуть своим тихим названием кафе “Бриз”, не может наполнить паруса, как бокалы, – зачем тебе это познание-плавание?

5

Да, я наблюдаю, а что мне еще остается делать? Наблюдаю за шелком юбки, переливами спадающей к голой голени, за раскачивающимся на волнах музыки носком босоножки-шлюпки в двух сантиметрах от заплеванного пола и в трех от туфель-лодочек и от ляжек настоящей шлюхи, затянутых в крупную сетку чулок. На какую крупную рыбину, залетную из настоящего большого океана, расставлены ее сети?

И опять за твоими раскрашенными ногтями – какие морские руны на них изображены, каким богам посвящены эти коралловые узоры?.. И за волнами-флюидами, которые через весь зал направляются прямиком к твоим глазам, и я вижу, как ты вздрагиваешь, как содрогаешься вся от носка босоножки до кисточек ресниц, попадая в резонанс, попадая под такой шторм-торнадо, что тебе вдруг становится плохо, тебя мутит, тошнит, ведь ты, как и негритянка-проститутка, тоже не спишь с мужчинами, которых не любишь.

…И еще это твое вздрагивание – толчком баллов в двенадцать-тринадцать, – оно подобно смерти для наших еще не завязавшихся отношений. Все опять начало разрушаться, едва зародившись, и опять я чувствую себя беспомощным и бесполезным на развалинах женской души. На руинах женской надежды на счастье… Беспомощным и беспощадным!

Ведь я понял твою тайну-слабость. Я тебя раскусил. И мне уже не составляло труда, взяв сигареты, пепельницу и толстую шоколадную плитку, подойти к твоему столику. Плитку, наверное, чтобы было чем придавить с размаху, – ведь ты так любишь сладкое, так зависима от мужчин. Ты нуждаешься в мужчинах, в тепле и защите, хотя и сказала “нет”, когда я предложил тебе зонтик. Тебя когда-то и где-то недолюбили. А плитка с ее рельефным узором – она как могильная плита на той недолюбви, с ничего не значащими пустыми письменами: “Аленка” – еще одна жертва. Сколько их? Не я первый, не я последний.

И вот уже я налегке и с легким сердцем – сигареты, пепельница, десерт, – на ходу кроша шоколад и ломая дрова, направляюсь к твоему столику с простыми словами: “Нам надо выкарабкиваться…”

– Что?

– Выкарабкиваться из-под этой дряни. Вылезать из небытия на свет обыкновенных человеческих отношений.

Эти мои простые слова, они так тронули тебя, хотя ты опять по инерции сделала вид, что не понимаешь, но глаза…

И потом уже бессмысленно было, украдкой вытирая слезу, объяснять: ты задел во мне самую болезненную струну (переломил меня об колено, как скрипку-шоколадку). И сделал это так резко и конкретно, ты пугаешь меня, милый…

И бессмысленно было в ответ доказывать, что лес рубят – щепки летят, даже если это корабельные сосны. А самому нервно думать (неужели совесть?): зачем я и вправду так резко? Зачем снова вторгся, вошел в клинч, взял на себя ответственность за такую хрупкую, беззащитную, не раз переломленную волной любви девушку. Волной, поднимающейся от робких толчков сердца из самых глубин и в какой-то момент превращающейся в сильнейший – вот метаморфоза! – все сносящий на своем пути ураган.

Обычно тебе удается убедить окружающих, будто у тебя все хорошо, все о’кей, все в порядке. Но это был мой план “Б” – выбить тебя из колеи, из фарватера твоих содрогающихся в плаче буйков-позвонков.

А потом – план “А” – мы просто сидели и слушали джаз, настраиваясь на одну волну. В основном молча, изредка перекидываясь отдельными фразами, потому что я давал тебе возможность отдышаться, успокоиться, прийти в себя, и еще потому, что дело было уже в шляпе. И негритянка в мужской шляпе пела и пела, не давая мне самому успокоиться. Пела из репертуара Рэя Чарльза и Хэкна Вильямса: “Два таких старых кота, как мы”, “Сумасшедший старый солдат”. “Блюз картофельной головы” и “Арбузный человечек”.

6

Наполированные локтями столики (замша, шелк и спирт), как гладкие прибрежные валуны, наполированные твоими ступнями, – нимфа, явившаяся из глубин морских. Кое-где разлита водка вперемешку с ошметками еды – прибрежный мусор, вышвырнутый вон из своего чрева океаном.

В углу огромный рояль – крышка изгибается волной, – темный, как скала, на которую боится налететь шхуна. А на его уступе-стуле примостился одинокий мечтатель – пианист во фраке. И зачем он сюда пришел – побыть в одиночестве? Всего одно мгновение побыть одному? Он осторожно трогает клавишу, словно берет камешек и кидает его в море. Раздается тихий всплеск. И еще застенчивый скрип педали рояля, как качнувшиеся деревянные мостки и отчалившая в неизвестность лодка.