Читать интересную книгу Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого - Евгений Анисимов

И вот мы видим, как сразу после «отписания» на имущество опального сановника накидываются его вчерашние товарищи, коллеги, в своих жалостливых челобитных прося государя пожаловать их «деревенишками и людишками» из отписного имущества. Некоторые владения переходили от одного проштрафившегося сановника к другому, пока не наступала очередь низринуться вниз очередному деятелю. Так, в 1723 году московский дом вице-канцлера П.П.Шафирова, попавшего в немилость, получил граф П.А.Толстой. Весной 1727 года, когда Толстой был сослан на Соловки, его дом получил ближайший прихлебатель светлейшего генерал А.В.Волков. После свержения Меншикова Волков лишился и своего генеральства, и своего дома, и в ноябре 1727 года его хозяином стал новый челобитчик, подписавшийся так, как обычно подписывались титулованные холопы-подданные: «нижайший раб князь Григорий княж Дмитриев сын Юсупов княжево».

Своеобразным финалом дела Меншикова стало переименование в середине 1728 года Меншикова бастиона Петропавловской крепости в бастион «Его императорского величества Петра Второго». Так что, как видим, традиция переименований родилась не в XX веке…

К середине 1728 года не только двор, но и дипломатический корпус, государственные учреждения уже перебрались в старую столицу. С переездом в Москву как бы завершился один цикл русской истории и начался другой. Это было странное время. «Здесь везде царит глубокая тишина, – пишет саксонский посланник Лефорт. – Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина держится без всякой подмоги, каждый старается избавиться от забот, никто не хочет взять что-либо на себя и молчит… Стараясь понять состояние этого государства, найдем, что его положение с каждым днем делается непонятнее. Можно бы было сравнить его с плывущим кораблем: буря готова разразиться, а кормчий и все матросы опьянели или заснули… огромное судно, брошенное на произвол судьбы, несется, и никто не думает о будущем».

Какой точный образ: петровский корабль, потеряв своего царственного шкипера, несся по воле ветров, никем не управляемый. Правда, это не означает, что никто не пытался ухватиться за штурвал: после ссылки Меншикова борьба за кормило власти практически не прекращалась. Вряд ли при Петре II интриг и подсиживаний было больше, чем в другие времена, но, поскольку его царствование не продлилось и трех лет, все это предстает в более сжатом виде и масштаб «сражений под ковром» разрастается. Борьба была особо ожесточенной еще и потому, что ни у кого из людей, стоявших у трона, не было явного преимущества. Изучая события, постоянно натыкаешься на, скажем так, окаменелые остатки взаимного недоброжелательства, ненависти, подлости и злобы и поневоле вспоминаешь бессмертные слова анненского юродивого Тихона Архипыча: «Нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и с того сыты бываем».

Неуверенность, тревога за завтрашний день поселились при дворе. Документы свидетельствуют, что осенью 1727 года многие радовались крушению российского Голиафа, прославляя освобождение России от «варвара». Но я думаю, что радовались далеко не все. Самые опытные и дальновидные понимали, что со сцены ушел подлинный хозяин страны, властный господин, к характеру, привычкам, чудачествам которого они за долгие годы сумели приноровиться. Опыт этих людей говорил, что новый господин может оказаться хуже старого. Время показало, что возник наихудший вариант – когда явного хозяина не было. Юный император почти полностью устранился от управления государством и надолго оставлял столицу. Князь Иван, конечно, пользовался огромным влиянием, но многим казалось, что он не особенно дорожит им. Но важнее то, что Иван оказался равнодушен к государственным проблемам, некомпетентен, ленив. Ради какого-нибудь дела он не хотел занимать внимание царя, на чем-то настаивать.

Реальную власть имел, конечно, вице-канцлер Остерман. Без его участия и одобрения не принималось ни одного важного решения Совета. Как писал, немного утрируя, Клавдий Рондо, без Остермана верховники «посидят немного, выпьют по стаканчику и вынуждены разойтись». Однако Остерман, дергая тайные нити политики, роль хозяина страны играть не хотел. С давних пор он держался в тени, не любил принимать самостоятельных решений, был скромен и неприхотлив. Кроме того, его положение не было незыблемым, и вице-канцлеру приходилось постоянно маневрировать между царем, княжескими кланами Долгоруких, Голицыных, других деятелей. Остермана спасало от неприятностей то, что заменить его, знающего и опытного политика и дипломата, было некем. В итоге политический горизонт был затянут туманом, и, как писал осенью 1727 года советник Военной канцелярии Егор Пашков своим московским приятелям, «ежели взять нынешнее обхождение, каким мучением суетным преходят люди с людьми: ныне слышишь так, а завтра иначе; есть много таких, которые ногами ходят, а глазами не видят, а которые и видят, те не слышат, новые временщики привели великую конфузию так, что мы с опасением бываем при дворе, всякий всякого боится, а крепкой надежды нигде нет». В другом письме Пашков советовал своей приятельнице княгине АВолконской, высланной Меншиковым в Москву, но не получившей, несмотря на «отлучение варвара», прощения: «Надлежит вам чаще ездить в Девичий монастырь искать способу себе какова». В письме другому опальному приятелю – Черкасову он так же советует: «Лучше вам быть до зимы в Москве и чаще ездить молиться в Девичь монастырь чудотворному образу Пресвятой богородицы».

Не чудотворная икона привлекала в Новодевичьем монастыре царедворцев, а жившая там после шлиссельбургского заточения старица Елена, в миру бывшая царица Евдокия Федоровна, первая жена Петра Великого. Многие ожидали, что значение Евдокии, бабушки царя, после падения Меншикова и переезда двора в Москву должно сильно возрасти. «Ныне у нас в Петербурге, – продолжал Пашков, – многие… безмерно трусят и боятся гневу государыни царицы Евдокии Федоровны». Опасения были, по-видимому, основательны: опытный царедворец Остерман сразу же после свержения Меншикова написал в Новодевичий более чем ласковое письмо, в котором подобострастно извещал старушку, что «дерзновение восприял Ваше величество о всеподданнейшей моей верности обнадежить, о которой как Его императорское величество, так и, впрочем, все те, которые к Вашему величеству принадлежат, сами выше засвидетельствовать могут». Да и сама бабушка-инокиня, особа весьма экспансивная и темпераментная с молодости, бомбардировала письмами Петра и его воспитателя, выказывая крайнее нетерпение и требуя немедленной встречи с внучатами.

Но Петр почему-то не проявлял ответных горячих чувств и, даже переехав в Москву, не спешил повидаться с бабушкой. Когда же эта встреча состоялась, император пришел на нее с цесаревной Елизаветой, что Евдокии понравиться не могло. И хотя в начале 1728 года Евдокия получила статус вдовой царицы с титулом «Ее величество», значение ее оказалось ничтожным. Царь уклонился от влияния бабушки, как и всех своих родственников с ее стороны (Лопухиных). И хотя царь вернул им их прежние права и владения, отобранные Петром I в 1718 году, но приблизиться к трону и тем более разделить власть с ним Лопухины не смогли.

Некоторые царедворцы полагали, что заметную роль при Петре будет играть его старшая сестра Наталья Алексеевна. Иностранцы писали о ней как об особе доброжелательной, разумной, имевшей влияние на неуправляемого царя. Однако осенью 1728 года Наталья умерла. Не меньшее, а даже большее внимание придворных искателей счастья привлекала другая девушка – цесаревна Елизавета, которой в конце 1727 года исполнилось восемнадцать лет.

Зачем учиться, когда можно жениться

Здесь мы касаемся той деликатной темы, о которой не решился распространяться, опасаясь перлюстрации, английский резидент К.Рондо. Дело в том, что все наблюдатели поражались стремительному взрослению Петра II. Весной 1728 года прусский посланник писал о двенадцатилетнем мальчике: «Почти невероятно, как быстро, из месяца в месяц, растет император, он достиг уже среднего роста взрослого человека и притом такого сильного телосложения, что, наверное, достигнет роста своего покойного деда». Князь Иван Долгорукий уже преподавал царю начала той науки, которую люди осваивают в более зрелом возрасте. Долгорукий заслужил довольно скверную славу у мужей московских красавиц. Княгиня Наталия Долгорукая в своих знаменитых «Своеручных записках» восторгалась достоинствами покойного мужа. На склоне своих лет она так писала о князе Иване: «Он рожден был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскошах жил яко человек, толко никому зла не сделал и никово ничем не обидел, разве што нечаянно».

Князь М.М.Щербатов, ссылаясь на мнения очевидцев, писал о Долгоруком иначе: «Князь Ив. Алек. Долгоруков был молод, любил распутную жизнь и всякими страстями, к каковым подвержены младые люди, не имеющие причины обуздывать их, был обладаем. Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежде бывшаго порядку заступили. В пример тому, к стыду того века, скажу, что слюбился он или лучше сказать – взял на блудодеяние себе между прочими жену К.Н.Е.Т., рожденную Головкину (речь идет о Настасье Гавриловне Трубецкой – дочери канцлера. – Е.А), и не токмо без всякой закрытости с нею жил, но и при частых съездах к К.Т. (князю Н.Ю.Трубецкому. – Е.А.) с другими младыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшаго тогда офицером кавалергардов, имеющаго чин генерал-майора и с терпением стыд свой от прелюбодеяния жены своей сносящаго. И мне самому случилось слышать, что единажды, быв в доме сего кн. Трубецкаго, по исполнении многих над ним ругательств, хотел, наконец, выкинуть его в окошко… Но… согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало и он иногда приезжающих женщин из почтения к матери его (то есть посещающих мать Ивана, Прасковью Юрьевну. – Е.А.) затаскивал к себе и насиловал. Окрул<ающие его однородцы и другие младые люди, самые распутством дружбу его приобретшие, сему примеру подражали, и можно сказать, что честь женская не более была в безопасности тогда в России, как от турков во взятом граде».