Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Простите, я хотел узнать, как… у меня?
— У вас? Что у вас? Ваша фамилия Глейх? А как?
А! На вас жаловались из репертуарной части, что вы приходите за два часа до спектакля! Вам что, жить негде?
Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры. Это мы тоже усвоили в школе.
Я приходил в театр за два часа до начала спектакля, и пока гримерная комната пустовала, искал себе грим. Каждый раз новый. Загримировавшись, я вышагивал по комнате, пробуя походки. Я работал над образом.
Публика оценила мои усилия. В первом же спектакле мой ход с двумя бокалами вызвал смех. Я глубоко усвоил школу. Но я не был еще настоящим профессионалом.
— Одеяло на себя тянешь? — спросили меня после спектакля лакеи первый, третий и четвертый.
На следующем спектакле они со мной не поздоровались.
Я весь ушел в хозяйственные заботы. Являясь теперь незадолго до начала спектакля, я тщательно готовил свой реквизит. На буфетной стойке расставлялись закупоренные бутыли с чаем. Чай туда был налит, наверное, еще при жизни основателя нашего театра, и теперь пыльные бутыли навеки замкнули в себе таинственную жидкость, хранившую воспоминания о первых представлениях ныне академической труппы. Я расставлял эти бутыли с особенным благоговением. Кроме них, буфетную стойку украшали бутафорские фужеры дешевого стекла, хилые оловянные вилки и картонные тарелки.
Заветную бутылочку со свежезаваренным чаем и маленькую рюмку я прятал под стойку отдельно.
Каждый спектакль Георгий Георгиевич вовремя отделялся от толпы статистов и направлялся к стойке, утопая в огромной бороде. Я выхватывал заветную бутылочку из-под прилавка и, угодливо улыбаясь, наполнял свежим чаем маленькую рюмочку.
Георгий Георгиевич отходил с ней на авансцену, говорил свою единственную фразу: «Знаем мы этих Маякиных», — и осушал рюмку, на мой взгляд, слишком многозначительно. Потом он ставил рюмку на стойку и возвращался слушать анекдоты, которые шепотом травили статисты.
Я больше не работал над образом, ходил своей походкой, гримировался «на три точки»: мазок грима на лбу и два по щекам. Со мной в театре опять здоровались. Я ничем не выделялся из коллектива, но вдруг моей физиономией заинтересовались в кино.
Беда никогда не приходит одна. Мотаясь между киностудией и театром, я, волею судеб, пришел на очередной спектакль за два часа до начала. Как раньше. И тут меня посетила дерзкая идея. Я сел перед зеркалами в пустой гримерной и стал восстанавливать свой любимый грим. Во всех подробностях. Лампы по сторонам лица припекали кожу, мучительно хотелось спать, но я увлеченно вылеплял длинный лисий нос, светлил брови и тщательно рассаживал по щекам веснушки. Рожа получалась великолепная, подлая, лакейская рожа. Она глядела на меня из зеркала чужими бессмысленными глазами, ухмылялась и вздергивала белесые брови. Потом рожа стала увеличиваться, вылезла за рамки зеркала, расползлась по стене и спросила гадким голосом: «Ваша фамилия Глейх? Одеяло на себя тянете?»
— На сцену! На сцену! — помреж хрипло выкликал мою фамилию по внутреннему радио.
О, ужас! Я, оказывается, заснул под лампами, прямо на столе! Скорей!
Дверь отлетела с грохотом. Ковровая дорожка встала дыбом. Перила лестницы обожгли ладони. Скорей!
Я мчался на сцену, обгоняя грохот своих штиблет.
Круг уже повернули. В темноте свалены грудой декорации второго акта. Значит, я проспал первый выход? Скорей!
Яркий свет рампы ударил в глаза, ослепил. Я шмыгнул за стойку. Первое, что я увидел, был кончик длинного лисьего носа, смятый и торчащий перед левым глазом. Но это мелочь. Прямо на меня надвигалась огромная борода Георгия Георгиевича. Я нырнул под стойку. Пусто! Заветная бутылочка со свежезаваренным чаем и маленькая рюмка остались ждать меня в реквизиторской. Надо было принимать решение, как в воздушном бою. Будь что будет! Я схватил тяжелую пыльную бутыль. Чем открыть? Оловянная вилка свернулась в рулет. Но пробка, жалобно пискнув, поддалась и провалилась в горлышко.
Чудовищное зловоние ударило в ноздри, остановило дыхание. Медлить нельзя! Вот и фужер. Зеленая, густая как масло вонючая жидкость спазматически изверглась в бутафорский сосуд. Глаза Георгия Георгиевича засветились неземным огнем. Дрожащей рукой я протянул ему наполненный до краев фужер. При этом я по привычке угодливо улыбался, так как кончик моего носа уполз под левую бровь.
Георгий Георгиевич взял фужер и вышел на авансцену.
— Знаем мы этих Маякиных, — сообщил Георгий Георгиевич дикторским голосом и, совершенно немногозначительно, выпил фужер до дна!
У меня отнялись ноги. Но Георгий Георгиевич почему-то не умер на месте. Неся пустой фужер, как флаг, он двинулся кратчайшим путем со сцены к общему недоумению статистов.
Он шел, высоко задирая ноги, будто поднимался по крутой лестнице.
Когда занавес упал, я бросился в актерское фойе.
Георгий Георгиевич был там. Он уже оторвал бороду и яростно отмахивался ею от утешавших его актеров.
— Руки прочь! — кричал Георгий Георгиевич, на растерявшуюся уборщицу, пытающуюся убрать с пола разбрызганную лужицу. — Не сметь! Это вещественное доказательство! Пусть все видят! Сорок лет в театре — кругом завистники! Его подговорили! Он хотел меня отравить!
Георгий Георгиевич был настоящим профессионалом. А меня до сих пор мучает вопрос: «Что же все-таки было в той темной пыли бутылок?»
Здравствуй, папа!
Мы с Олькой сидели на диване. Она болтала ногами в новых красных туфельках.
— Тебе нравятся мои туфельки? — спросила Олька.
— Нравятся, — сказал я.
— А я тебе нравлюсь?
— Да. Очень.
Олька искоса посмотрела на меня и наморщила лоб. С Олькой мы уже давно знакомы. Мы ходили с ней в зоопарк и в Уголок Дурова, покупали в «Детском мире» шары — синий и желтый с петухом, я учил ее кататься на коньках. Мы подружились и не выясняли отношений. И только сейчас, сидя с ней рядом на диване, я понял, что выяснений не избежать.
— Мама сказала, что ты теперь будешь у нас жить всегда. Правда?
— Правда. Я буду у вас жить. Всегда.
— А кто ты у нас будешь?
Начинается.
— Я буду мамин муж.
Олька внимательно разглядывает новые красные туфельки.
— Ты не мамин муж, ты — Сережа.
— Я Сережа — мамин муж.
Олька запела:
— Ты Сережа — мамин муж, мамин муж, мамин муж.
Песенка оборвалась.
— А папа тоже будет жить с нами?
— Нет. Не будет.
— И когда приедет, тоже не будет?
— Он не приедет.
— А ты моего папу когда-нибудь видел?
Сказать, что видел? Но ведь это не имеет для нее значения. Только не врать в том, что имеет значение.
— Нет, — сказал я.
— А я видела, — живо сказала Олька. — Давно-о-о!
Красные туфли опять запрыгали.
— А почему папа не приедет?
Что ей сказать? Только ничего не придумывать.
— Видишь ли, Олька, — сказал я, с испугом прислушиваясь к своему внезапно охрипшему голосу. — Твой папа больше не любит маму. И мама его тоже не любит. А я знаю твою маму очень давно, еще тебя на свете не было. Знаю и очень люблю…
Я остановился.
Мы помолчали.
Олька сползла с дивана.
— Пойдемте читать «Буратино», — сказала Олька.
Почему «пойдемте»? Ведь мы же были на «ты»?
Я поплелся читать «Буратино».
За ужином Олька молчала.
— Ты не заболела? — спрашивала ее Лиля.
— Нет, мамочка.
Она быстро все съела и, встав из-за стола, чинно произнесла:
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. — Я поцеловал ее.
— Вы колючий. — И она удалилась спать.
Ночью Лиля встала, чтоб проведать Ольку. Вернулась встревоженная: Олька не спит.
— Что такое? — спросил я, как мог спокойно.
— Она не спит, — сказала Лиля. — Когда я вошла, она меня спросила: «Мамочка, тебе было весело, когда мы ходили с дядей Сережей учиться кататься на коньках?» Я сказала, что было, конечно. А она говорит: «Мамочка, мне было очень-очень весело. Мне никогда не было в жизни так весело». С чего это она вдруг?
«Нет, не вдруг», — подумал я, засыпая.
Яркое солнце ударило мне в лицо. Я сел на кровати.
У окна, держась за край занавески, стояла Олька.
— Здравствуй, Олька, — сказал я.
— Здравствуй, папа! — сказала Олька.
Друг человека
Дом творчества композиторов «Руза» — на самом деле не один дом, а десятка три маленьких домиков, разбросанных в огороженном лесопарке.
В каждом таком домике — печь, кровать, письменный стол и, конечно, рояль. За оградой, рядом — дом отдыха «Актер».
Музыкальных деятелей, получивших путевки в «Рузу», предупреждают: после одиннадцати вечера по лесопарку гулять опасно — Джека спускают с цепи. Джек — это огромный, лохматый и злобный пес, он целый день гремит цепью у будки, а ночью, когда ворота в ограде закрывают, бегает по лесопарку, охраняя покой спящих постояльцев, и горе тому, кто попадется ему на пути.
- Комедии - Дмитрий Борисович Угрюмов - Драматургия
- Что случилось после того как Нора оставила мужа, или Столпы общества - Эльфрида Елинек - Драматургия
- Сошедшая - Александр Назаров - Драматургия / Поэзия
- Взрослая дочь молодого человека - Виктор Славкин - Драматургия
- Підпори суспільства - Генрик Ибсен - Драматургия