Читать интересную книгу Производственный роман - Петер Эстерхази

Господин Арманд помахал мастеру через стол в кабаке. Сквозь кроны деревьев просвечивало солнце, вместе е дрожащими листьями на большом дубовом столе шевелились тени, и менялся золотистый срез пива в кружках. «Ну-ка, паря. Иди сюда. Садись в тень старого пня». Впоследствии господину Фери раз в полгода, всегда в какой-нибудь критический момент, достаточно было сказать: «Гм-гм, тень старого пня, гм-гм». И от смеха все падали.

Господин Арманд вначале продавал большие надежды, в семнадцать лет его пригласили в «Клуб Хонвед», но именно тогда, летом, точнее, в начале лета, поскольку приглашение, вероятно, относилось к сентябрю, ни раньше, ни позже, он сломал ногу. Братец Пушкаш подмял его под себя на тренировочной игре. «Но Братец это не нарочно. Он был мужик что надо. Подыгрывал мне в первом тайме, а я носился, только пятки сверкали. Во втором тайме мы играли друг против друга. Тогда-то все и случилось. Братцу было очень жаль». — «Навещал тебя?» — «А, ничего в этом такого особенного не было. Да они, наверное, уж на Олимпиаду к тому времени уехали. Отнес он меня на край поля, подозвал двух болельщиков. Ну-ка, папаша, отнеси пацана в раздевалку. Как король. Так ведь Братец, он и был королем».

Но тогда все же по-другому было. Взять хотя бы эти матчи. Сотня. Это за вход. «Времена были говно, браток, но чтобы со всей душой — мы умели». — «Это да», — скептично сказал он. «Прижми вас послабже раза в два, так и не было бы никакого сражения с «Голи» в воскресенье». — «Мы победили». — «А, да я не об этом. Ты знаешь, как мы вместе держались?! Не полчаса перед матчем, как вы, а потом как угорелые на всякие свиданки… Мы, батенька, сбегали с последнего урока с приятелями, чтобы на рынке получить хорошее место грузчика, бабки в общий котел, а по-том в «Бетон» — играть до вечера на деньги. Между двух пожарных стен, четыре на четыре. Великие битвы камикадзе. А на стенах огроменные надписи, знаешь, да здравствует и долой, на злобу дня». Мастеру — когда он с ностальгией думал о тогдашнем коллективизме — вспомнился один его сон. На заводской стене, которую видно, если направляешься со стадиона в кабак, красными буквами было написано: да здравствует рабочий класс, и во сне мастера под этой надписью СТОЯЛО: ОТ ТОСКИ, ЛЮБЕЗНЫЙ ТИРИ, КРОВЬ МОЯ ЗАСТЫЛА. «Однако знаете, друг мой, я не люблю, когда рядом с молочным магазином или чем-то в этом духе написано: Смерть всяким-яким! Особенно противно, если несколько букв размазано». Да, ему намного больше нравится, когда на стене нарисованы гигантские половые органы, ЭРЖИ ДУРА ПИШТИ ТЕБЯ ЛЮБИТ, штукатурка обваливается, и кирпичи так «безбожно краснеют», как будто сами являются частью рисунков.

Команда господина Арманда однажды побила даже команду Пушкаша! «Наверняка вполсилы играли», — ехидно заметил мастер. «Они-то? Ты что, они так выдавали, как в финале Чемпионата Мира. Там не было различий между матчами, там была любовь к игрек — «Но-но, — продолжал он, подобно природной стихии (которая, как мы ясно можем увидеть, получила воплощение в виде блага для общества), свои проказы, — а маленькие деньги — маленький футбол?» — «Это опять-таки другой вопрос», — сказал господин Арманд и, вопреки ожиданиям мастера, не рассмеялся. А ведь господину Арманду в самоиронии отказать было нельзя. «Футбол — это исключение».

Но как он после этого нравоучительно описал того, прожорливого парнишку, каким был во время оно, первого парня на деревне, каким он во время оно себепредставлялся, которому принадлежит весь мир, то было воистину человеческим откровением! «Сколько я жрал! Только сидел и ел». А 33-й трамвай, по мосту Сталина! Дул холодный ветер. «А постреленок шмыг на открытую площадку, руки в карманы, воротник поднял, зубами стучит!» Все это господин Арманд говорил к тому, чтобы на разминке надевать шапку. «Такой менингит заработаете, век не забудете». Поскольку шапка — смастеренная из старых гетр: с одним зашитым концом — в списке народной популярности занимала одно из последних мест. («Лидер списка? Что может быть лидером списка?») Большинство из них к безответственности склоняло хихиканье девчонок-продавщиц из универсама. Мастер, в какой-то степени в связи с этим, заявляет, и у нас нет причин сомневаться, что колпак его раздражает. «Пумпон. Болтается еще». Но простите: менингит все же есть менингит.

Тренер и линия нападения вошли в ворота, что на стороне Восточного вокз. «Знаете, друг мой, любое поле сравниваешь с главным стадионом. И у каждого из них есть свои ориентиры; с однозначностью можно сказать, какие ворота смотрят на улицу Вершень, а какие — на Геологический институт… Хотя есть несколько, мало, но есть, которые стоят наискосок. (Таков стадион «Гамма». — 5.)… Хотя случалось и так, что по ходу матча ориентиры смещались. В такие моменты виден лишь очень небольшой отрезок поля. Ко всему привычного Правого Связующего это не смущает, однако он оказывается в некотором, гм, отчуждении, как если бы попал на незнакомое поле, и, в каком-то смысле, остался один. По сути дела, не смущает; только осложняет процесс запоминания». Солнечный весенний день мог обнять неудовлетворенного человека. Между зубов у него застряло семечко. «Положение недопустимое, друг мой, из тех, что вызывают досаду изо дня в день», — сказал он и с понятной грубостью отломил веточку от какого-то цветущего дерева, чтобы ею выковырять то, что нужно.

Уже внутри, в раздевалке, Лучший Запасной хвастливо показал на стены: «Я их побелил». Мастер почти с упреком взглянул на обогреватели, на которых белели тысячи маленьких капелек. Лучший Запасной весело пожал плечами. «А побелка, Петике, а побелка?» — «Слушай, — сказал знаменитый 8-й номер серьезно, — это не просто. Такую покраску. Ведь ясно, — и тут он с видом специалиста посмотрел вокруг, — unser Adolf[33] сделал бы это лучше. У него есть фора, факт, — кивает он, — это его профессия. С другой стороны, — поучительно поднял он палец, и на этот (!) его указательный палец кто-то, грубо пошутив, накинул чьи-то трусы, о-па! — но он сделал эффектный ход, накрутил трусы на палец («Вязаные крючком трусы, друг мой! Этим следует заняться»), затем хитро, одним рывком, вытащил палец из резинки, эть, а потом в ход пошла уже одна центростремительная сила! — с другой же стороны, за твоим конкурентом числятся другие долги. Сложно об этом судить».

(Для моего консервативного вкуса это слишком. А о вкусе мастера вообще можно было бы романы писать, да, романы… Он поднял свои большие и проницательные глаза так, как, я думаю, Эстерхази столетиями поднимают глаза на мальчика-конюха, швейцара или Гайдна, если те делают что-то такое, чего не стоило бы делать.) «Знаешь, приятель, не по нутру мне эти гуманитарные напряжения мозгов, нет». В раздевалке наступила тишина, кто-то растерянно хихикал. Сам мастер тоже смутился. Но затем стало ясно, к чему шло дело, для чего ему с подобной фривольностью понадобилось вносить болезненную историческую нотку. «Зачем ее красить? Она скоро развалится», Ну, и в соответствии с собственными благими намерениями внес смущение в их ряды. Слишком уж много мелких и так называемых внешних деталей определяв ло их положение и ситуацию. «Знаете, друг мой, все труднее без ухищрений думать только о том, что и здесь не знаешь, где найдешь, где потеряешь. И здесь. Не знаешь. Где найдешь, где потеряешь. Важно».

Ребята уже потихоньку выходили, только он, как. обычно, «ковырялся». «Где, блин, бинт для щиколотки?» Но тут душа вновь спровоцировала важный эпизод. Я, так сказать, спросил у него, читал ли он то, что сказал господин Джойс? Господин Джойс сказал, что на триста лет обеспечивает критиков работой… H ведь что до этого, так и мастер тоже обеспечивает. Потому что хотя бы эти ссылки, вставки, разъяснения к ним и вся эта катавасия как жанр… «Обеспечивает. На два дня. Блин! Нашел!» Он так радовался найденному бинту, как если бы у него в мешке их было не пять штук, среди которых можно было выбирать. Но он любит этот старый, потому что он держит, но не жмет. Большим пальцем провел по талии; привычный жест, когда резинку как бы растягиваешь. Оттянул спереди и заглянул в образовавшийся тоннель, потому что образовался именно он, и сказал туда: «Конечно, два дня тоже срок». Ого-го, еще какой. Два дня — это два дня. Вот какие признания приходится записывать, ни много ни мало, гром и молния. Пока я пишу, он, какая честь, склоняется ко мне; продолговатый писательский профиль отбрасывает тень, волосы щекочут мне шею. Sapient! sat.[34] «Начинающим и теоретикам-профессионалам надо больше». Как он говорит, ему нужно т. н. грамматическое пространство [милое, чудное слово], и больше ему для жизни ничего не надо. «Свою жизнь». Пишущий эти строки печально склоняет голову и, изящно переводя разговор, сообщает; Грамматическое пространство — это я.)