со своей доброй Беллой. В конце концов, жизнь не обделила его дарами. Не лучше ли поблагодарить Бога за них. До самой своей остановки он дремал. Выходя из автобуса, почувствовал, что на него смотрят, но его это уже не заботило.
— Моя добрая Белла, — повторял он себе. Этот якорь соединял его с домом.
Он вставил ключ в дверь. Белла уже ждала его. Рабби Цвек не отличался сентиментальностью, но тут бросился к дочери и заключил в объятия.
— Всё в порядке, папочка? спросила она.
— Да, хорошо, хорошо.
— Как поживает миссис Гольден?
— Миссис Гольден? — Он и забыл, под каким предлогом ушел из дома. — А, прекрасно, прекрасно. Как всегда. Искупаться хочу, есть горячая вода? — выпалил он.
— Я сделаю тебе ванну, — ответила Белла.
В ванной его ждали чистое глаженое полотенце, исходящая паром вода, халат и тапочки. И за всё это следовало благодарить Бога. В один прекрасный день, даст Бог, Норман вернется домой. И что такого, если он иногда ходит к нафке?
Рабби Цвек разделся. Стараясь не смотреть на свое тело, лег в ванну. Он и так много лет не обращал внимания на свою плоть, сегодня же намеренно ее игнорировал. Ему хотелось отмыться дочиста. Не от той женщины. Нет. Он был благодарен ей за то, что она дарила сыну. Не ее грязь и запах нужно смыть. Это ее дело, и она по-своему честно их заслужила. Он должен омыться, чтобы стать достойным благодати.
12
Норман слышал сквозь сон, что в палате сумятица: пациенты шумели, топали, кричали, свистели, мешали спать. Он шевельнулся, негромко застонал и проснулся в поту. В первые дни в больнице он, просыпаясь, не понимал, где находится и как тут оказался. Ему требовалось время, чтобы сообразить, где он, потому что в глубине души он сознавал, что место это неприятное. Но через неделю он обвыкся и, просыпаясь, отлично знал, где он. И от этого ему стало спокойнее. У него имелся неограниченный запас белых, а деньги можно было при необходимости достать у Беллы. Не о чем беспокоиться. Ему даже расхотелось поскорее выбраться отсюда. Он прикинул в уме, сколько уже пробыл здесь. Он уже не считал дни, как в начале. Около месяца, а больше или меньше — какая разница? Пока есть белые, можно так жить сколько угодно.
Лишь одно не давало ему покоя. Он снова видел их. Если ночью ему не спалось, он просил снотворное, чтобы от них отделаться. Однако же и во сне чувствовал, что они здесь. Сперва он думал, что принес их на себе, на своем теле, и боялся, что медбратья дадут ему нагоняй за неуважение к другим пациентам. Спросил Билли, не видит ли он их, но Билли ничего не видел. Впрочем, откуда Билли знать? Он же тут самый помешанный. Министр их видел, по крайней мере уверял, что видел, как и многое другое, чего даже Норман с его обостренным восприятием не способен был заметить.
Министр видел их экскременты и говорил, что они огромные. Размером с коровью лепешку, сказал он, неужто этим ублюдкам из палаты совсем чутье отшибло, что они не слышат вони? Он ногой откидывал лепешки с прохода, донимал прислугу, кричал, чтобы убрали этот хлев. Угрожал, что нажалуется на них кабинету министров и их выгонят из партии. Это было с неделю назад. Ему вкололи успокоительное, и он до сих пор спал. И это тоже беспокоило Нормана. Окружающая суматоха действовала ему на нервы, но собственная беда заботила его слишком сильно, чтобы сесть на кровати и посмотреть, в чем тут дело. Он ломал голову, как пополнить запас. Перед тем как Министра усыпили, он снабдил Нормана белыми на неделю. Завтра они закончатся. Не хотелось и думать о том, как прожить без них день, потом следующий и еще один, если Министр не очнется. Норман начал его ненавидеть.
— Коровьи лепешки, — презрительно бросил он, — коровьи лепешки посреди больничной палаты. Ненормальный. Изолировать его надо.
Норман коснулся мокрого лба. Может, он каждую ночь потел, сам того не зная? Из-за чего такой дикий гвалт? Неужели нельзя дать человеку поспать? Вот же сборище психов. Тут ему что-то шлепнулось на голову. Он вскочил на кровати, потер ушибленный висок.
— Какого черта… — крикнул он, открыл глаза и увидел у себя на кровати один из абажуров Билли.
Норман схватил абажур, хотел было запустить им обратно, но заметил, что кровать Билли пуста, а белье и матрас на ней тлеют. В палате никто не спал: одни бегали туда-сюда, заливали огонь, другие попрятались под кроватями, третьи путались у всех под ногами и кричали. Никто, кроме Министра, который проспал всю суматоху: ему хватало собственного бреда, и сон хотя бы приносил ему избавление.
— Где Билли? — воскликнул Норман. — Где санитары? Где хоть кто-нибудь?
И тут же в дальнем конце палаты заметил Билли. Он стоял так пугающе неподвижно, что вокруг него образовалось пустое пространство, поскольку его соседи забились под койки. Чуть поодаль, лицом к Билли, стоял ночной санитар, Эндрюс, новичок и в больнице, и, судя по неуверенному взгляду, вообще в этом деле: кажется, Эндрюс звал Билли по имени, но слов было не разобрать за шумом и гомоном пациентов, стремившихся использовать на полную катушку любую перемену в своем монотонном существовании. Норман поднялся с кровати, направился к Эндрюсу. Встал рядом с ним, чтобы видеть лицо Билли. Смотреть на него было неприятно. Сковывавшая его неподвижность теперь ограничивалась глазами: только они и не шевелились. Прочие же части тела — плечи, руки, ноги — подрагивали от сдерживаемых отрывистых вибраций. Челюсть ходила ходуном, точно хорошо смазанный поршень, и столь же бесперебойно, так что, если бы Билли заговорил, слова выходили бы у него изо рта непрерывно, как телеграфная лента.
— Билли, — упрашивал Эндрюс, — веди себя хорошо, Билли.
В голосе его Норман услышал страх; и правда, было что-то пугающее в механической фигуре, приковавшей к себе внимание всей палаты. Эндрюс двинулся к Билли, окликая его по имени, умоляя вести себя хорошо, что бы это ни значило.
— Позовите еще санитара, — посоветовал Норман. — Хотите, я схожу позову. Вы один не справитесь.
Сам он вовсе не рвался ему помогать. Норман отчаянно трусил, поскольку живо себе представлял, чем обернется возня с Билли в его теперешнем состоянии.
— Так я схожу за подмогой?
— Сам справлюсь, — отрезал Эндрюс. Он решил, что такие вот передряги — естественная часть его работы: не сумеет справиться в одиночку — распишется в собственной несостоятельности. — Ну же,