Читать интересную книгу Дом толерантности (сборник) - Анатолий Грешневиков

Николай Степанович понял, о каком «типе» идет речь, потому не переспрашивал, а молча прошел за соседом в большую комнату.

Они сели на диван. Старик был в простой застиранной рубахе и широких, залатанных брюках. В комнате пахло настоящим хлебным квасом. Николай Степанович глянул на стол и обнаружил на нем открытую бутылку. Жажда взыграла в нем, и он, чтобы снять все сомнения, чтобы утолить желание, попросил выпить квасу.

– Квас пей, а самогона у меня, не поверишь, давно уже нет, – признался старик.

Напиток оказался бодрящим, холодным. Крепкий аромат его слегка ударил в нос.

– Хорош квас, – похвалил Николай Степанович. – Давно такого не пробовал. Где хоть купил?

– Не покупал. Мне его привезли с пивного завода. Попросил шефов, вот и угостили. Слушай, Степаныч, у меня к тебе вопрос… Я тебя чего попросил придти? Посоветоваться хочу.

– Опять что-то случилось?

– Ничего не случилось. Письмо от сына с Украины получил. Приглашает к себе. Жить. Насовсем. Пишет, что эти понаехавшие «черные» не дадут мне тут жить. И то правда. Какая с ними жизнь наступила – ты знаешь. Ужасная. Детей на улицу никто играть не выпускает. Собак передушили. Старушек позапугали – уже у дома боятся посидеть одни. Я вот и думаю, читаю письмо, и соображаю, может, и взаправду уехать. Только кому я там нужен?!

– Сыну.

– Брось чепуху нести. Ни сыну, ни его жинке, ни хохляцкой Украине, будь она неладна, – никому я не нужен.

– Чего ж тогда советоваться?

– Как быть?

– Сам думай. Ты же говоришь, никто тебя там не ждет.

– Сын пишет, что комната лишняя есть, приготовлена, телевизор поставлен.

– Тогда поезжай.

– А зачем? Чего я там не видел. Самогону? Мне его много нельзя. И ты знаешь, не любитель я до спиртного. Так, в меру употребляю. После смерти жены боюсь много пить. Да и при ней особо не пил. Она у меня строгая была. Инвалид, а как гаркнет, как усовестит, так мурашки по коже, водка во рту застряет. Не хочу я ехать на чужбину. Пойми меня, тут вся моя жизнь прошла.

– Правильно говоришь. Молодец. Не надо тебе от родного дома бежать. Найдем мы на «черных» управу, дай только время…

– Размечтался. Зачем ты этого ворюгу Анзора в дом приглашаешь? Ответь мне, дураку. Зачем? Обворованным не был? Или хочешь, чтобы Машку обесчестили?..

– Ну, ты брось мне эти слова… Я им обесчещу… Пусть только пальцем ее тронет, паразит.

– Он-то паразит, ворюга. Достаточно посмотреть на его харю… В глазах одни доллары блестят. Я все вижу… Но ты-то куда смотришь? Гони его.

– Он без моего приглашения пришел. И ведет себя нормально. Маша говорит, что руки не распускает.

– Ты веришь молодежи? Им дай волю, они в парке любовью займутся. По телевизору тут такую срамоту показали. Чуть этот ящик не разбил.

– Я плохого мнения о молодежи, ты еще хуже. А сделать мы с тобой ничего не можем. Пытаюсь с ними наладить контакт, поговорить, но они совсем другие. Они нас с тобой уже не понимают.

– Хочешь я расскажу тебе анекдот? Вот его все понимают. И ты поймешь. Я утром в газете вычитал. Значит, так, идет Ванька по дороге. Вдруг перед ним появляется огромный камень. Ванька пытается обойти его справа. А там чеченец: «Не ходи сюда, тут тебя обворуют!». Ванька двинулся влево. Опять появляется чеченец: «Сюда не ходи, здесь тебя обворуют!». Пошел Иван прямо. А чеченец сверху говорит ему: «Проходи, раз идешь!.. Мы тебя здесь сами и обворуем!».

– С намеком анекдот.

– С большим смыслом. Крути не крути, а Анзор тебя обворует.

– Тьфу, тьфу, – сплюнул через плечо улыбнувшийся Николай Степанович.

– Попомнишь меня, да будет поздно.

– Ладно. Мне пора. Ребята, наверное, уже разошлись. Завтра у меня в институте дел по горло…

– Правильно. Утро вечера мудренее. Раз ты советуешь не ехать, то я, пожалуй, так и отпишу сыну. Не жди, езжай лучше сам.

– Разве я тебе советовал не ехать? – опешил Николай Степанович, стоя уже в дверях. – Ты сам принял такое решение. Не сваливай на меня.

– Ну, ты же не говорил – поезжай, – старик хитровато, перебирая пальцами щетину на щеках, посмотрел на уходящего соседа.

Прямой утвердительный ответ таил в себе опасность. Николай Степанович догадывался о ней, потому ничего утвердительного не советовал. Да и не желал отъезда старика. Привязался к нему. Любой его каприз, болезнь, ругань с кавказцами воспринимались болезненно, будто касались его самого.

– Я тебе про отъезд не говорил, потому что ты сам принял решение о том, что на чужбине тебе делать нечего.

– Правильно. Хорошо там, где нас нет. Спокойной ночи!

Старик уверенно, решительно закрыл дверь. Наверняка их разговор повлиял каким-то непонятным образом на его решение – отложить мучения, сунуть сыновье письмо в комод, и пусть чемодан пылится до окончания его жизни под старой, скрипучей кроватью.

Ночь могла выдаться, как и желал старик, спокойной. Квартира встретила Николая Степановича тишиной. Гости уже покинули ее. Маша помазала пальцы ног йодом и мазью Вишневского, перевязала их легким бинтом и завалилась спать. Стойкий запах лекарств застыл в воздухе. На кухне его поджидала жена и насупившаяся Лиза. Он сходу понял: дочке не понравился менторский, неприветливый тон разговора с ее кавалером.

– Лиза, можешь меня о нем не спрашивать, парень необидчивый, нормальный, – повел негромкую беседу на опережение догадливый отец. – Извини, что не так.

– Мог бы и повежливее себя вести, – закапризничала дочь. – Он же первый раз в нашем доме.

– Виноват. Я же извинился.

– И почему журналистика – дурная профессия?

– Я немного по-другому сказал.

– Нет-нет, – поддержала мать нападки рассерженной дочери на отца. – Ты именно так сказал. Мог бы промолчать…

– Но мне так это телевидение осторчертело! Интересно, что бы с ним стало, если бы все его каналы кавказцы захватили?

– Зачем? – удивилась Ольга Владимировна.

– Пап, ты чего выдумываешь? – перепугалась дочь.

– Ну, кто-то же должен заставить молчать это вечно мешающее нам жить телевидение?!

– Папа, ты в последнее время изменился, – полушепотом, поглаживая руку отца, сказала Лиза. – Нервничаешь по пустякам. Заводишься. Споришь. Ты помнишь, как раньше говорил, – в споре никакой истины не рождается.

– Помню, – обидчиво проговорил отец и в свою очередь обнял за плечи наклонившуюся к нему дочь. – Маша в таких случаях говорила другое: хочу в деревню. Правда, что-то давно она этих слов не произносила.

– Нет-нет, говорит, – беспокойно сказала Ольга Владимировна.

– А я бы не прочь к деду в деревню съездить.

– Маша говорила часто: «Хочу в деревню!». Теперь молчит. В Болгарию собралась. А я вот в Америку, будь она неладна.

За окном квартиры Мазаевых тускло горели мелкие, далекие звезды. В парке спали березы тихо-тихо, без спора с ветром, пряча в ветвях редких сонных птиц и ожидая нового теплого дня.

Глава седьмая

Хоронить человека летом – лучше, полегче да и хлопот меньше. Зимой одну мерзлую землю для могилы надумаешься как продолбить. Родственники нервничают из-за погоды. А летом и земля легко копается, и прощальные речи произносятся под ласковыми, теплыми лучами солнца и под трели неугомонных птиц, стаями обитающих на старых заросших кладбищах.

Так думал Николай Степанович, перебирая в картонной коробке похвальные грамоты, истрепанные письма-треугольники, отмеченные выцветшими штампами «Цензурой проверено», поздравительные открытки, разные коммунальные счета за прошлые годы и месяцы. Дурные мысли шли в голову табуном, нагло, бесцеремонно. Он их гнал, а они еще больше одолевали. Восемь лет назад ему пришлось в зимнюю стужу хоронить мать. Время далекое, а вся кладбищенская суматоха того страшного дня так врезалась в память, будто все те беды и тревоги происходили пару месяцев назад.

Сегодня похоронили Ивана Никодимыча. Рядом с женой. На кладбище, расположенном вблизи города. Ехать до него пришлось все же долго и тряско, так как оно сформировалось давным-давно.

За столом в комнате фронтовика собрались его друзья и немногочисленные родственники. Из Украины прилетели на самолете сын, сноха и внук. От профсоюзной организации, где работал Иван Никодимыч, пришла пожилая худая женщина в строгом костюме и с черной повязкой на рукаве. Николай Степанович заметил: она весь день простояла с потухшим взором у гроба ветерана, которого знала лично, постоянно хвалила за скромность и самоотверженность в труде. Лицо было бледное, губы сжаты. Среди собравшихся сидел гостей и военком, подполковник с красивым волевым лицом и проницательными карими глазами. Форма на нем сидела ладно. По петличкам на кителе можно было определить, что служил он когда-то в танковых частях.

Отсутствовала на похоронах лишь Ольга Владимировна. С ней приключилась беда. Зайдя утром с Лизой в квартиру Ивана Никодимыча, где еще стоял гроб, для того, чтобы передать родственникам полотенца и посуду для поминок, Ольга Владимировна вдруг почувствовала себя плохо. Она долго и неподвижно стояла у изголовья покойного, не поднимая бровей, угрюмо глядя себе под ноги. Но как только посмотрела на бледно-меловое лицо Ивана Никодимыча, увидела шрам за волосами под маленьким ухом, как только в нее вцепились испуганные глаза Лизы, так из ее глаз полились слезы. Кто-то взял её под руку… Ольга Владимировна сделала шаг, чтобы выйти в коридор, и в эти секунды ноги ее подкосились, обмякли, спина согнулась, и она упала. Хорошо, что рядом стояла тумбочка, заваленная сверху одеждой, и падение пришлось на мягкое место.