Сводные списки и приказы Главлита, о которых говорилось выше, выглядят очень «глухо», то есть не содержат никакой мотивации запрета тех или иных книг, ограничиваясь формальным их описанием. Поскольку в конце тридцатых годов Агитпроп ЦК осудил «практику произвольного, граничащего с вредительством массового изъятия литературы самим Главлитом», с той поры ни одна книга не могла быть запрещена без санкции ЦК, местные издания — без соответствующей резолюции обкомов и крайкомов партии. Как Ежов и его приспешники объявлены были виновниками небывалых физических репрессий в годы Большого террора, так и массовое уничтожение книг в эти годы списывалось на «врагов народа, орудовавших в органах Главлита», проводивших «вредительскую работу по изъятию литературы». В недрах Управления пропаганды и агитации ЦК в конце 1939 года готовился даже проект циркуляра «О перегибах в книготорговых организациях и библиотеках». В нём обращалось внимание на «вредную перестраховку. (…) по своему существу представляющую не что иное, как незаконное изъятие, дезорганизующее обслуживание трудящихся важнейшей политической, научно-художественной и справочной литературой»[130].
Цинизм ситуации заключался в том, что, с одной стороны, предполагалось не допускать «отсебятины», «перегибов на этом важном участке работы», а с другой — привлекать к нему «библиотечную общественность», «партийный актив», «комсомольцев» и т. д. Ревность не по разуму таких добровольцев приводила к самым фантастическим результатам. К 1950 году сложилась такая технология работы, рекомендованная Главлитом: 1. Обнаруженные библиотекарями при проверке фондов «вредные материалы» направляются ими «со своими заключениями в Главлит для решения вопроса о порядке их дальнейшего использования». 2. «Вредная» литература после дополнительного рассмотрения в Главлите «сводится в аннотированный список и представляется в Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) для утверждения к изъятию. 3. И только после полученной санкции они могут быть включены в списки изъятой литературы»[131].
* * *
Каковы же главные мотивы, выдвигавшиеся цензорами, или, говоря «научным» языком, какова «типология запретов»?
Выделим два основных типа: «персонифицированный» и «содержательный». В первом случае осуждалось самое имя как таковое, в строй вступал argumentum ad hominem — «доказательство применительно к человеку», не основанное на объективных данных, что, кстати, признавалось несостоятельным ещё в римском праве. В глазах идеологического аппарата и цензуры тот или иной автор (или персонаж его произведения) становился «нелицом» и подлежал «распылению», если вспомнить термины, применявшиеся чиновниками «Министерства правды» из романа Джорджа Оруэлла «1984».
К числу «нелиц» относились следующие категории:
— автор подвергся политическим репрессиям (арест, в большинстве случаев закончившийся расстрелом или гибелью в ГУЛАГе);
— выслан из пределов СССР: например, на «философском» пароходе осенью 1922 года, А. И. Солженицын в 1973 году;
— стал невозвращенцем: Ф. Раскольников в 1938 году, А. Кузнецов в 1969-м и др.;
— эмигрировал: массовый исход в начале революции, вторая волна эмиграции, полунасильственная, вынужденная эмиграция десятков писателей в шестидесятые-восьмидесятые годы (В. Аксёнов, Г. Владимов, В. Войнович, В. Максимов, Е. Эткинд и многие другие);
— автор оставлен под подозрением, отправлен в идеологический «штрафбат», став жертвой очередной кампании, попал под обстрел партийных постановлений или официальной критики; в их числе — Анна Ахматова и Михаил Зощенко после выхода постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», Андрей Платонов — вслед за тем как Сталин оставил на рукописи одной из его книг исчерпывающую резолюцию: «Сволочь», ряд литераторов в конце сороковых годов, в пору «борьбы с космополитизмом».
Другой, часто встречающийся «персонифицированный» мотив запрещения — книга снабжена предисловием, послесловием, вступительной статьёй или примечаниями лица, относящегося к перечисленным выше категориям. Многие книги писателей погибли именно по этой причине, поскольку сопровождались статьями «бывших вождей» или репрессированных литературных критиков. Среди последних встречались как сочувствовавшие писателям-«попутчикам», например, А. К. Воронский и Г. Я. Горбачёв, так и нещадно преследовавшие их рапповские литпогромщики Л. Авербах и Г. Лелевич: и те, и другие попали в мясорубку 1937–1938 годов. Разумеется, автоматически изымались произведения, в которых реальное «неугодное лицо» выводилось в качестве литературного персонажа или просто упоминалось, хотя бы и вскользь.
Парадоксальность ситуации заключалась прежде всего в том, что большая часть изданий, вошедших в главлитовские списки, — по нашим подсчётам, не менее двух третей — вовсе не содержала какого-либо политического или идеологического «криминала», в отличие, скажем, от дореволюционных индексов такого рода, в которые всё-таки включались книги, покушавшиеся, по мнению цензоров, на «законы Божеские и гражданские». Бывали, конечно, и тогда отступления от этого правила: напомним хотя бы об указе императрицы Елизаветы Петровны «О забвении известных персон» или о запрете на упоминание имён декабристов во времена Николая I (а позднее — имени А. И. Герцена и других «государственных преступников»), но всё-таки дореволюционных цензоров интересовало прежде всего содержание книги. В отличие от них, советские были натренированы — можно сказать, «натасканы» — главным образом на поиск криминальных имён: подобно тому как во время корриды бык не обращает внимания на главных своих противников и мучителей — тореадоров, а только на красную тряпку, так и цензоры реагировали почти исключительно на имена, в сравнительно редких случаях «нападая» на содержание. Да и разобраться в нём, учитывая их крайне низкий образовательный и интеллектуальный уровень, им было явно не под силу.
Повторим: ничего «антисоветского» или «контрреволюционного» в подавляющей части спецхранных книг не было. Как раз наоборот: авторы изо всех сил старались убедить власти предержащие в своей преданности и благонадёжности, к месту и не к месту цитируя речи и высказывания вождей или выводя их в качестве литературных персонажей. Но именно эта демонстрация благонадёжности зачастую оборачивалась тем, что книга попадала в разряд «антисоветских» и «контрреволюционных», потому что вскоре — бывало, буквально на следующий день после выхода книги в свет — вчерашние герои оказывались «врагами народа»…
Контекст при этом не имел ровным счётом никакого значения. Хотя, составляя аннотированные перечни «идеологически вредных» изданий, посылаемые на утверждение в ЦК, цензоры и обосновывали запрет той или иной книги тем, что в ней «в положительном контексте упоминается враг народа… (имярек)», на самом деле оценка этого самого «врага» в инкриминируемом тексте могла быть любой: от нейтральной или прославляющей — до клеймящей. Например, в книгах поэтов «комсомольской плеяды» (А. Безыменский, И. Уткин, А. Жаров и др.), выходивших до 1926–1927 годов, восхвалялся Троцкий, а в позднейших изданиях — проклинался, но и те, и другие оказались по соседству на полках спецхранов. За упоминание «не тех имён» оказалась в спецхране книга с устрашающим названием «Кулацкая художественная литература» (М., 1930), написанная правоверным критиком, сотрудником Коммунистической академии О. Бескиным («мелким Бескиным», как называл его Корней Чуковский). Неважно, что его книга выполняла полезную, своего рода «санитарную» функцию, напоминая по жанру скорее донос на «контрреволюционные кулацкие вылазки» Н. Клюева, С. Клычкова, П. Орешина, «в значительной степени С. Есенина» и других. Табу распространялось на имя как таковое. Это напоминает правило, распространённое в прошлом (да и сейчас иногда встречающееся) в русских деревнях, по которому нельзя поминать имя чёрта, а надлежит заменять его эвфемизмами типа «он», «Анчутка», «хромой», «враг» и т. д., поскольку иначе тот может явиться на зов. Если не упоминать имя (или событие), — значит, ни того, ни другого в реальности не существует. Более того, они не существовали никогда. В результате такого подхода достаточно было проштрафиться самому автору, или, что чаще, упомянуть запретное имя, или привести «клеветнический факт» (такое поразительное словосочетание встречается в цензурных документах), как дело сделано: книга отправлялась в вечную ссылку без права обжалования. Роковую роль в разоблачении «затаившихся врагов» играли литературные критики, нередко вслед за тем сами становившиеся жертвами террористической машины, и, конечно, органы тайной политической полиции, всегда работавшие рука об руку с цензурными.