Читать интересную книгу Полная гибель всерьез - Юрий Пивоваров

Иными словами, Русская Революция оказалась способом самосохранения общины. Ею был использован последний ресурс. Изгоев, несмотря на все свое отвращение к большевизму, этот ее результат принял. Как принимают стихийные бедствия — понимая их природную обусловленность и неизбежность. Вместе с тем он предупреждал, что на этот раз использованы уже все ресурсы. «…Если общинному праву даже удалось бы разлиться по территории целого государства, железная экономическая необходимость поставила бы перед народом альтернативу: либо перейти ради интенсификации земледелия к какой-либо системе "вечного" земельного владения, либо обречь страну на голодовки и вымирание». Поэтому он предлагал признать случившееся и закрепить за крестьянами «навечно» «то количество земли, которое фактически находилось в их владении к определенному моменту». Этот «определенный момент» имел и свою дату — 1922 год. Год завершения общинной революции.

Более того, Изгоев полагал, что большевики пойдут на это. Его надежды, кстати, были не беспочвенны. Кое-что в этом направлении новая власть действительно сделала, да и альтернатива была стопроцентно катастрофичной. «Все … мечты о переходе общинного землевладения в социалистическое хозяйство, допускающее интенсивную обработку земли, — фантазии, не имеющие никаких шансов на осуществление. Если об этом еще можно было спорить до революции, то теперь всякие споры уже излишни. Истина стала столь очевидна, что даже коммунисты из-за боязни остаться без хлеба и уморить голодом все городское население России вынуждены восстанавливать по частям, нелепо и неискренно, столыпинское земельное законодательство».

Так казалось тогда далеко не одному Изгоеву. Ведь в 1917–1922 гг. община сожрала последнее, что ей не принадлежало. Далее могло идти только самопожирание. То есть бесконечный самопередел. Изгоев с ужасом писал об этом: «Если не закрепить ныне создавшихся границ и потерять время вследствие ли господства коммунистов или будущих споров будущих реформаторов, то сельская Русь скоро очутится перед новым валом общинного права, который уже окончательно смоет нашу, и без того скудную, сельскохозяйственную культуру. Нового потрясения и новых голодовок в связи с новым шквалом общинного права страна не выдержит».

Итак, Изгоев понимал, что общинное землевладение мирно и органично перейти в социалистическое хозяйство не может. Ведь в их основе лежат два разных принципа: индивидуалистически-вотчинный и коллективистский. Значит, гнать общину в социализм не резонно. Да и возможно лишь через большую кровь и голод. Такая перспектива и открывалась в случае начала самопередела.

Изгоев, конечно, надеялся, что по этой дороге Россия не пойдет. Он лишь недоучел того, что большевики могут соединить два процесса в один: «коллективизацию» общины с инициированием в ней самопередела. Натравить бедных на богатых и, воспользовавшись самоистреблением деревни, запереть ее во «второе крепостное право (большевиков) — ВКП(б)».

Но это уже выходило за рамки всякого нормального человеческого ratio. Помыслить себе такое не мог никто.

Огромной же заслугой Изгоева перед русской наукой и русской мыслью является то, что он выдвинул тезис о неколлективистском характере общины, сформулировал концепцию общинного права как права индивидуалистически-вотчинного и вскрыл фундаментальное противоречие в жизнедеятельности общины.

При этом сон Льва Толстого все же остается пророческим. Да, Русская Революция была бунтом против частной собственности. Но не одна только община задушила ростки частнособственнического землевладения в России. Решающую роль сыграла Власть. Власть большевиков, будучи новой формой Русской Власти, вернула себе контроль над социальным пространством. Провела, так сказать, его деприватизацию. Если слегка перефразировать известные слова В.В. Леонтовича, то «большевики восстановили старомосковский принцип верховенства собственности государства на землю». Община же и общинное право были уничтожены.

Изгоевские воззрения на собственность, бывшие глубоким проникновением в энтелехию русской истории и высшей точкой либерального понимания этой темы, все-таки оказались ошибочными. Как, впрочем, и связанный с этими воззрениями прогноз относительно содержания и исхода приближавшейся революции: «Сущность русской революции наметилась уже вполне ясно. Перемещение материальных сил будет заключаться в передаче земли крестьянству. Новый правящий слой, готовый заменить старый поместно-приказной мир и передать землю крестьянству…». И т. д. «Перемещение» произошло лишь на время, затем Власть совершила «экс» в небывало крупных размерах. «Новый правящий слой» сформировался принципиально иным образом и на принципиально иных социальных основаниях, чем это предполагал Изгоев.

В чем же корень «ошибки» замечательного ученого? Он считал, что тенденция к частной собственности и тенденция к переделу находятся в потенциально антагонистических отношениях, что в этом — «зерно разрушения» общины. На самом деле эти тенденции были обязательными условиями существования общины. И ее «саморазвитие» не шло в двух противоположных направлениях (одному из которых симпатизировал Изгоев). Как бы это парадоксально ни звучало, но эти тенденции суть лишь разные проявления одной субстанции…

Евразийский подход

Особый интерес вызывают представления о собственности евразийцев. С одной стороны, ничего сверхоригинального в их позиции нет. В целом они продолжают наиболее яркую в русской мысли линию неприятия института частной собственности в том виде, в котором он сложился в Европе. С другой стороны, это было поколение ученых, которое явилось свидетелем многочисленных манипуляций с собственностью в первой половине XX столетия. Им был ведом опыт и советских коммунистов, и социал-демократов, и различных фашистских режимов, и классических либеральных демократий. Им было что сравнивать. К тому же евразийцы оказались в гуще именно западного мира, именно западной науки. То есть там, где этот вопрос имеет абсолютно первостепенное значение. Это, разумеется, не могло не подвигнуть их на фундаментальную проработку проблемы собственности.

Здесь прежде всего необходимо сказать о Н.Н. Алексееве, крупнейшем правоведе и государствоведе (а также выдающемся философе, историке, политологе) евразийского направления. В этой области науки Николай Николаевич играл в оркестре евразийцев первую скрипку. Его анализ темы собственности, вне всякого сомнения, имеет непреходящее значение для русского самосознания. Вместе с тем он в высшей степени характерен для евразийской школы.

В 1928 г. в Париже выходит исследование «Собственность и социализм». Оно вполне может быть квалифицировано как компендиум евразийских воззрений на собственность. Воспроизведем основные идеи Н.Н. Алексеева.

Он говорит: «Римский индивидуализм, а также естественно-правовые воззрения на собственность всегда были чрезвычайно чужды юридическим представлениям народов России — Евразии. В частности, в русском праве само понятие собственности возникло не ранее XVIII века. До тех пор оно заменялось словами "владение", "вотчина". Даже в праве императорского периода не было установлено точного различия между владением и собственностью, а в народных представлениях понятия эти совершенно не различались. Замена идеи "собственности" "владением" указывает на то, что в русском праве личности не приписывалась безусловная сила присвоения. Присвояемое принадлежало не только тому, кто наложил свою руку, но принадлежало оно также Богу и государству. Существо древних русских народных воззрений на присвоение очень хорошо характеризует М.Ф. Владимирский-Буданов, пользуясь при этом рассказом Лаврентьевской летописи об основании Печерского монастыря. Сначала монахи, числом 12, "ископаша Печору велику" и стали там жить. А когда число их умножилось, и они принуждены были завладеть большим пространством земли, тогда настоятель Антоний "посла единого от братьев к Изяславу князю, река тако: княже мой, се Бог умножает братию, а местце мало, дабы ны дал гору ту, яко есть над печорою". "Пещерный человек, — говорит Владимирский-Буданов, — не овладевший поверхностью земли, не нуждался в утверждении прав на собственность. Но коль скоро появляется она на поверхности, тотчас приходит в соотношение с обществом, владеющим территорией; требуется признание права со стороны этого общества. Князь Изяслав не был частным собственником горы над пещерой; эта гора никому не принадлежала, однако основатели монастыря не считали ее res nullius (ничейной вещью) и обратились к князю как представителю общественной власти". Собственность устанавливалась, таким образом, не односторонним актом лица, но обществом. Логические последствия этих воззрений не получили строго научной формулировки, в которую были облечены на Западе в результате тысячелетнего развития взгляды римского права. Придать этим воззрениям научную форму выражения составляет почтенную задачу будущей нашей науки».