– Корни там. У Эфроса. В «Ленкоме». О «Ленкоме» говорили, что это кардиограмма нашего существования, его пульс. Но это был пульс взбесившегося инфарктника. Страшные скачки от триумфов до полного нуля. Скажем, когда выгнали Эфроса. За «Снимается кино» тоже, кстати. Он где-то писал, что была задача вырвать Ширвиндта из этой иронической, «капустнической» манеры, что он и пытался сделать. И делал. У него была замечательная «Чайка», где я играл Тригорина, кажется, довольно симпатично. Помню, там, где сейчас кабинет Марка Анатольевича Захарова, огромный, как Совет безопасности, был Кабинет просвещения, где стояли тома марксизма-ленинизма, и весь реквизит писчебумажный воровался оттуда, потому что там не ступала нога человека. И вот Тригорин выходил с Ниной в сад, где валялась убитая чайка, открывал как бы свой томик, и это была работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Представляешь?
– Еще из серьезного: с удивлением узнала, что Алла Демидова была твоей ученицей в Щукинском, а ты ее учитель…
– Полвека в Щуке. Ужас, я же говорю. 75 лет, 50 лет – страшные цифры. Я еще был учителем Андрюши Миронова, Наташи Гундаревой, многих. Аллы тоже. К сожалению, мы общаемся редко, она совершенно отдельная дама. Я помню, делал с ней французский водевиль «Фризетта». Можно себе представить, что Алла Демидова, с ее академической статью, играла искрометный французский водевиль!..
– Шура, почему твои ученики любят тебя как правило смертельной любовью?
– Во-первых, я очень хороший человек. Я все время из себя это вытравливаю, как могу…
– Детского человека вытравливаешь, доброго вытравливаешь…
– Ты представляешь, сколько надо химикатов, чтобы вытравить все эти так называемые комплексы неполноценности! Ведь доброта потом оборачивается необходимостью быть еще добрее. Ну и во-вторых, я такой демократически ненавязчивый. Я знаю, как обращаться с учениками. Я в театре посчитал: в труппе восемнадцать моих личных учеников. Не считая щукинцев, которых еще полтруппы.
– У тебя и в театре высоко гуманистическая политика. Может, театральные люди не все ее одобряют, но ты сохраняешь весь состав театра, каков он есть, ты не трогаешь людей, ты ценишь их достоинство…
– Рубен Николаевич Симонов говорил: «Из театра Вахтангова не уходят и не увольняют, из театра Вахтангова только выносят». Вот и у нас так. Это совершенно несовременная история. А выросшие ученики – какое-то наглядное пособие смысла существования, которого вообще-то очень мало.
– Скажи, а к чему в жизни ты относишься с нежностью?
– Я отношусь с нежностью к старикам и к женщинам. Не обязательно при этом быть с ними в близких или даже дружеских отношениях. Просто их нужно жалеть и опекать. У меня положение в этом плане выгодное. Я почти десять лет сижу в кресле начальника. Мой кабинет на четвертом этаже. А на третьем – мужские гримерные, на втором – женские. Что это такое, когда собирается много артистов месте? «Доколе?! Сколько можно терпеть?! Надо к нему пойти, к этому вялому, и ударить кулаком!» Идет нормальная театральная жизнь. А я, посидев целый день на четвертом, спускаюсь вечером на третий и начинаю вместе с ними орать: «Доколе?! Да нужно ему сказать…» И пока поймешь, что он и есть ты, всё как-то сглаживается…
Трубки друзей
– Я слышала, что когда умер Гриша Горин, один из твоих ближайших друзей, к тебе перешла его трубка. И то же случилось с трубкой Олега Янковского…
– Немножко не так. Они же, и Олег, и Гриша, относительно меня были очень молодые курильщики трубки. Это мои трубки как опытные у них появились, это я им ликбез устраивал…
– Интересно бы посмотреть, как давались эти уроки.
– Да, очень интересно. Это крик и мат. Олег, он другой позитуры, он не давался, он сразу все знал. А потом, когда Гриша умер, то Любочка привезла все трубки мне. Я две трубки отдал Олегу и одну Юре Росту. От Олега мне еще ничего не перепало, но я был бы рад иметь какую-нибудь его трубку. Хотя я могу открыть фешенебельный магазин посреди Пикадилли. Бросают курить – мне, умирают – мне. Когда спрашивают, какая у меня коллекция трубок, я отвечаю: у меня свалка. И все родственники, во главе с Натальей Николаевной, мечтают улучить момент, чтобы вместе с пеплом вымести пару трубочек в помойку. Где-то в ведре хватаешь – дикий крик…
– Задавать тебе вопрос о дружестве нелепо. Вся страна знает о том, что ты замечательный друг и у тебя замечательные друзья. А в каком соотношении для тебя находятся любовь и дружба?
– Честно говоря, что такое любовь, я не очень понимаю. Это атрибут лингвистики. А вот дружба – понятие фундаментальное. Потому что она может быть при так называемой любви тоже. И может отсутствовать при так называемой любви. Привычка, влюбленность, обязательность – может быть, может не быть. А дружба, как правильно сформулировано, понятие круглосуточное. Особенно остро это ощущаешь, когда спидометр этих уходов тарахтит и зашкаливает…
– Из всего тобой сказанного вытекает, что ты человек гармоничный. А минуты отчаяния бывают?
– Конечно. Самое страшное то, что я жаворонок…
– Ив чем отчаяние?
– А вот просыпаешься, когда тихо и еще почти ночь, не надо сразу бежать, и еще молчит мобила, и собаки спят, и все спит, вот тут и наступает момент раздумий. Так ли живешь. А когда сова, и тебя будит телефон, – сразу вскакиваешь и бежишь.
– Ты женат на одной жене всю жизнь. И твоя Наталья Николаевна – столбовая дворянка. Как вообще со столбовыми дворянками живут?
– Ну как? Она дворянка с маминой стороны, а с папиной абсолютно купеческая дочь. У нас дома висит царская грамота о присвоении купцу Белоусову почетного гражданства Москвы. Знаешь, как когда-то на всякий случай висел портрет царя, а с другой стороны портрет Ленина. При изменении ситуации он переворачивался. Так у нас на всякий случай висит эта грамота. Поэтому меня приютили, конечно. А я на это пошел, в абсолютно чужую среду, из-за коровы. Я обожаю пить сырое холодное молоко. А у них была корова на даче. Там было очень много вариантов. Замечательные девочки, до сих пор эти старушки – наши подруги. Выбор огромный. Корова сыграла решающую роль. Но как только, наконец, меня допустили, и мы были уже в загсе, корову продали. И я остался без молока. Мне все говорят: нельзя после сорока пить молоко. А один седой профессор сказал: после сорока, возможно, чего-то нельзя, но после семидесяти можно все, что хочешь, если то, что хочешь, ты еще можешь. И я опять стал пить молоко. Но не свое уже. Из магазина. Ты знаешь, я прочел, что сейчас новая тенденция: вот магазин говорить, или перезвонимся, начать. Раз так говорит народ, значит, это грамотно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});