на блюдечке. Что-то плохое случалось с другими. Я не был приспособлен для того, чтобы справляться с трудностями, и я не был приспособлен для того, чтобы поддерживать сломленную жену. Ты замкнулась в себе. Ты почти не ела, почти ничего не говорила… Все советовали подождать, не давить на тебя, отдалиться, и я пытался…
— Я никогда не хотела отдаляться от тебя, — с трудом проговорила она.
— Но я этого не знал.
Она схватила его рубашку, намотала на кулак и проглотила слезы:
— Ты оттолкнул меня!
Его лицо потемнело от горя.
— Прости, glyko mou.
— Ты больше не хотел меня.
— Да.
От жестокости его откровенного ответа она вздрогнула.
Она выпустила его рубашку и оттолкнула бы его, если бы он не начал гладить ее по голове.
— Я никогда не переставал тебя любить, — сказал Яннис. — Никогда. Но я не мог заниматься с тобой любовью. Во мне как будто что-то перемкнуло. Я все время вспоминал твое лицо, когда ты вышла из наркоза, а я сказал тебе, что… мы ее потеряли.
Тошнота подступила к горлу, ледяные иглы вонзились в сердце Керен еще глубже, когда она вспомнила самый тяжелый, самый трагический миг в своей жизни. И все же она не отвела от него взгляд, потому что отчетливо вспомнила страдание на лице Янниса, когда он сообщил ей страшную новость.
— Ты тогда тоже сломался, — прошептала она, впервые до конца осознав то, что произошло полтора года назад.
— Нет.
— Да! — Она схватила его за рубашку другой рукой, вспомнив, как его мощное тело сотрясалось от рыданий, когда медсестра принесла им Софию и он качал на руках крошечное безжизненное тельце.
Ее завернули в розовое одеяльце, вспомнила Керен. Она была такая крошечная и такая красивая… Как куколка.
Керен осталась в больнице на неделю. Яннис вернулся в пустой дом.
Должно быть, тишина была для него оглушительной. Мучительной.
А потом, накануне похорон, она вернулась домой и как будто погрузилась в темную, мутную воду. Мрак настолько ослепил ее, что она не замечала: Яннис тоже тонет.
— Все свалилось на твои плечи, — вспомнила она, и голос у нее дрогнул. — Уход за мной, похороны… — Она покачала головой; горе вернулось. Ей нужно было бороться с ним, не дать поглотить себя. — Даже платьице, в котором ее похоронили, выбрал ты…
Даже персиковое дерево было его идеей. Когда они вышли из дома, чтобы выбрать деревце, Керен впервые покинула виллу после похорон.
— Ты нес свое горе плюс горе жены, которая впала практически в кому. Такое кого угодно сломит.
Яннис стиснул челюсти, его красивое лицо исказилось, и он вздрогнул. Животный рык вырвался из его горла, и он притянул ее к себе и крепко обнял.
Керен обнимала его так же крепко.
Ее сердце разрывалось при виде его боли, она гладила его по голове, от всего сердца жалея, что не сделала этого два года назад.
Наконец дрожь унялась, и Яннис мягко высвободился из объятий. Охватив ее лицо руками, он посмотрел на нее влажными глазами.
— Потеря Софии… — Он вздохнул. — Я даже не знал, что такая боль существует. — У него на скулах снова заходили желваки. — До тех пор, пока мне не сказали, что я и тебя могу потерять. Керен… этого я бы не вынес.
От его суровости лед у нее в сердце хлынул в жилы.
— Но ты выжила, мы вернулись домой, и ты начала выздоравливать, хотя выздоровление было только физическим. Когда ты смотрела на меня… — Он снова вздохнул. — Керен, в твоих глазах не было ничего. Совсем ничего. И… господи, ты была такой хрупкой! Как будто фарфоровой, и достаточно было одного легкого толчка, чтобы ты разбилась вдребезги. Мне страшно было даже дотрагиваться до тебя. Вот почему я не мог заниматься с тобой любовью даже после того, как ты вылечилась. Наверное, поэтому во мне что-то перемкнуло… Как можно заниматься любовью с фарфоровой женщиной, не разбив ее?
Когда она представила, как он страдал, у нее начались спазмы.
Яннис находился в настоящем аду, как и она.
Она осторожно убрала его руки, а потом тихо спросила:
— Ты поэтому в конце концов обратился к Марле?
Лицо у него снова исказилось.
— Я не обращался ни к Марле, ни к кому-то другому. Придется тебе поверить.
— Но ты проводил с ней все время!
Яннис запрокинул голову и глубоко вздохнул:
— После того как мы потеряли Софию, Андреас несколько месяцев вел дела в одиночку. Он страшно уставал. Я должен был подменить его и дать ему отдохнуть. К тому времени я понял, что наш брак в опасности. Я не смел оставить тебя ни на минуту. Дела компании начали страдать. Марла знает о компании практически все; она охотно взяла на себя ответственность, чтобы облегчить для меня нагрузку, пока не вернется Андреас и все не войдет в нормальное русло. Клянусь, дело было только в работе.
— Но ты взял ее с собой на тот прием во дворце. Почему ты решил, что моя ревность способна что-то наладить между нами?
— Да в том-то и дело… тогда я не способен был рассуждать здраво. В то время я дошел до отчаяния и… господи прости, я начал тебя ненавидеть. Ты вытянула себя из раковины, и все согласились, что тебе лучше, но тебе не стало лучше. — Он поморщился. — Во всяком случае, со мной. Мне всегда нравилось твое имя. Красивее я ни у кого не встречал. Очень благодарен твоему отцу за то, что он допустил тогда ошибку… Ты стала для меня лучом света, ты освещала мою жизнь, с самой первой встречи я стал счастливее благодаря тебе. Ты вытянула себя из мрака, но свет, который всегда горел в тебе, погас, и я больше не знал, что творится в твоей душе. Вот что пугало меня больше всего… Вот почему я так разозлился, когда ты объявила, что уезжаешь в Марокко… Я злился не от гнева, а от страха.
— Чего же ты боялся?
Его лицо так исказилось после ее вопроса, что она испугалась.
— Разве ты не понимаешь? — выдохнул он. — Ты едва не умерла. Я думал, что мне придется хоронить тебя рядом с нашей дочерью. Никогда я не был в таком ужасе… — Он схватился за голову. — У меня развился страх, что, если я выпущу тебя из поля зрения, с тобой случится что-то плохое. Для меня невыносимо было расстаться с тобой; мне не хотелось даже думать о том, что ты будешь работать и куда-то ездить без меня, что я не смогу тебя защитить.