Петров не только насытил свои оды традиционными мифопоэтическими имперскими парадигмами, но и «пропитал» их острополитическим содержанием: поэт явно претендовал на роль идеологического рупора русской политики{397}. Вместе с тем вышеупомянутая ода Петрова продолжила поиск наиболее адекватной формы презентации военной темы: главным протагонистом оды делается не император (или член императорской фамилии), а «Герой» (здесь Петров взял на вооружение Пиндара, воспевавшего героев олимпиад). Так же как в предыдущей оде, поэт вводит шестистрочную строфу с сочетанием разностопных ямбических строк. Петров, «самый безудержный из поэтов второй волны русского барокко»{398}, явно выходит за пределы одической жанровой формы и движется к новому типу короткой эпической поэмы, основанной на строфическом чередовании одинаково построенных строк разной длины. Такая нарративно-аналитическая ода-поэма, сочетающая рассказ о событии с анализом политической ситуации, позволяла обновить способ имперской презентации. Импликация образа императрицы в эту протоэпическую структуру позволяла привести в действие законы эпического прославления: подвиги героев совершаются во имя императрицы. Самой же императрице уготована новая роль — божественной покровительницы этих героев — новой Афины — Пал л ады, или Минервы со щитом. Стертый и автоматизировавшийся поэтический штамп наполнился остроактуальным содержанием.
Триумф Астреи
В 1771 году, 29 апреля, Петров выпускает 24-страничный текст, озаглавленный «Поема на победы Российскаго воинства, под предводительством генерала фельдмаршала Графа Румянцова, одержанныя над Татарами и Турками, со времени его военачальства над первою армиею до взятия города Журжи». Поэма очевидно претендовала на статус первого и главного эпического опыта екатерининского времени. Свою поэму Петров начинает с упоминания Астреи:
Уже превозмогла полночной месть Астреи.Молдавски горы ей превращены в трофеи{399}.
В предшествующей этой амбициозной «поеме» «Оде на победы российскаго флота, одержанныя над турецким, под предводительством графа Алексея Григорьевича Орлова, в Архипелаге при Хиосе, 1770 года» Петров уже намечал ту же астрейную имперскую парадигму:
Мы столб из мрамора воздвигнем к небеси,Ты с средиземных вод корысти к нам неси,Приобретенные близ Хиоса трофеи;То будет нашей знак победы меж валов, То честь тебе, Орлов Содейственник Астреи!{400}
Заканчивал Петров свою «поему» тоже на вдохновительной имперской ноте — владения Екатерины простерлись на юг и восток, на сушу и на моря:
Дерзай; где светит луч, восходит где заря,Екатеринина та суша и моря{401}.[65]
«Полночная Астрея» — это Екатерина; здесь впервые поэт ассоциирует императрицу с этим символом, взятым в его «колониалистском», имперском плане. Используя титул Астреи, поспевали Елизавету Английскую поэты ее времени («Гимны Астрее» Дэвиса и «Королева фей» Спенсера), опиравшиеся на концепцию прямой династической и теологической связи англиканской церкви и королевской власти с «греческим» христианством; они также полагали, что «золотой век» Англии наступит вместе с морским превосходством над другими странами (в том числе и на южном направлении){402}.
Екатерина названа в поэме «очень образованного» Петрова{403} «полуночной Астреей». Ее мир — мир Севера, «полуночи», он противопоставлен миру «полуденному», южному. Последний — это Порта, а также поддерживающая турок Франция (в поэме «Секванские Сирены» призывают «робкого» и женолюбивого Мустафу не смиряться с поражением). Вообще же, Петров вводит здесь новое геополитическое определение русских: они — представители Северной Европы, взявшие на себя миссию по изгнанию турок, миссию, оставленную (по бессилию или предательству) остальной Европой. Так, Петров пишет:
На неприступные, на смертные окопы,Питомцы северной пускаются Европы…{404}
Более того, именно русские, по Петрову, и есть настоящие европейцы, наследники Рима и его имперской славы. Рим наконец может быть «утешен» — русские («Северная Европа») быстро перенимают его наследие. Побеждая Оттоманскую Порту, Россия окончательно утверждает свое право называться империей. Кульминация поэмы — апофеоз концепции translatio imperii:
О древний Рим, отец непобедимых воев.Под солнцем славимых училище героев,Ты поклоняемый от многих царств кумир,Что зрел с седьми холмов на покоренный мир.Хотя различные и многие превраты,Пороки внутренни, набегши сопостатыИ злобный счастью рок поверг тебя и стер,Утешься, и поднесь геройства ты пример!{405}
«Поверженный» и «стертый» Рим возрожден «Россами» во главе с Екатериной-Астреей (и — одновременно — Палладой!). Генерал-фельдмаршал Румянцев также озвучивает в поэме концепцию Петрова, придавая ей формат государственной стратегии:
«О храбрыя сердца, напастьми искушенны!Герои, кровию и потом орошенны.Затмившие навек рогатой блеск луны.Вам аспидов разить, перуны вам даны! <…>К тому нас долг, к тому Астрея нудит нас;Екатеринин глас — небес правдивых глас.Простремся, умертвим всю злобу в смертных роде,Принудим варваров последовать природе»{406}.
Характерно при этом, что турки названы «варварами». В их описании использованы апробированные еще Ломоносовым и широко употребляемые Петровым в его одах «охотничьи» метафоры — турки сравниваются с «вепрями», «еленями», то есть с каноническими объектами королевских «охот». Русские же уподоблены львам и орлам, субъектам охоты («орлы» еще несли дополнительную семантическую нагрузку в связи с участием в сражениях четырех братьев Орловых).
Если на стороне турков «варварство» и «тирания», то на стороне «Россов» — просвещение, мудрые законы и гуманизм. Новые «римляне» во главе с императрицей-законодательницей объявляются не только и не столько поработителями, сколько освободителями и носителями просвещения. Петров вводит в текст инверсию мифа о Цирцее: русские превращают турок из «зверей» в людей:
Герои, что мечи лишь на мечи острят,За тем покорным жизнь и вольность вам дарят.Чтоб зверства своего вы вечно отреклися,И в человеческу природу облеклися <…>Что пишуще закон России божество,Переродило в вас без казни естество{407}.
Державин в 1784 году в оде «На приобретение Крыма», написанной в подражание «древним» безрифменным ямбом, будет использовать тот же миф о Цирцее, применив его к Екатерине и грекам — «ахеянам»:
Цирцея от досады воет,Волшебство все ея ничто;Ахеян, в тварей превращенных,Минерва вновь творит людьми{408}.[66]
«Настоящие римляне» Петрова, в духе его мифо-исторического палимпсеста, оказываются русскими и — одновременно — уподобляются древним, идеализированным грекам. Немаловажно было и то, что все «греческие» оды Петрова пишутся одновременно и на фоне его главного труда того времени — перевода «Энеиды» Вергилия. В 1771 году выйдет первая часть поэмы под названием «Эней». В том же году будет опубликована и «поема» Петрова, посвященная победам Румянцева. Греческая и римская темы не противоречили друг другу; напротив, они соединялись в воображаемый идеальный канон, служащий фоном освещения событий русской войны. Если аргонавты положили — в конечном итоге — начало разрушения Трои (символа восточного государства), то этот заключительный эпизод, в свою очередь, описывался Вергилием как начало римской истории, воссоздания Трои на новом месте; Рим понимался древними как возрожденная Троя.
В поход за золотым руном
Предсказания четвертой эклоги Вергилия о новых войнах, о греческом корабле Арго («Явится новый Тифис и Арго, судно героев/ Избранных. Боле того возникнут и новые войны…»), об очередном разрушении новой Трои — в контексте профетических описаний золотого века, явленного Астреей и ее младенцем, — выглядели для европейских императоров всего лишь списком насущных политических задач. Ключом здесь был миф об аргонавтах, построивших свой корабль «Арго» с помощью покровительствующей Ясону богини Афины Паллады. Плавание, осложненное множеством подвигов, имело целью похищение золотого руна у колхидского царя.