бы ни к кому не обращаясь. – Жил когда-то в горах, видел в своих странствиях племена, которые еще в древности считались исчезнувшими. Думал, что повидал все, но, где бы ни оказался, люди всегда говорили, что до смерти надо побывать в Риме. Бывало, хвалю какое-нибудь озеро – мол, какое красивое, – а они в ответ: «Видел бы ты Рим!» Удивительное место, средина мира, а моя нога так и не ступила ни разу за его стены.
Друзья улыбнулись, разгадав уловку старика.
– Конечно, ты пойдешь с нами. Ты – друг дома. Клянусь честью, где бы я ни был, тебе везде будет оказано уважение, – ответил Гай тоном человека, дающего клятву.
Кабера отложил лук, поднялся и протянул руку. Гай крепко ее пожал.
– И тебя с почетом примут у меня на родине, – сказал старик. – Мне по вкусу здешний климат и здешние люди. Думаю, странствия немного подождут.
Гай отпустил его руку и задумчиво кивнул:
– Если я хочу сделать карьеру, то в первый год мне понадобятся все верные друзья. Как говорил мой отец, заниматься политикой – то же самое, что ступить босой ногой в гадючье гнездо.
– Похоже, он умел образно выражаться и мнения о своих товарищах был не слишком высокого, – сухо усмехнулся Кабера. – Что ж, будем ступать осторожно и, когда надо, бить по головам.
Все четверо улыбнулись, ощутив силу дружбы, которая не зависит ни от возраста, ни от положения в обществе.
– Хочу взять еще Александрию, – неожиданно добавил Гай.
– Вот как? Это ту милашечку? – уточнил, обрадовавшись, Марк.
Гай почувствовал, как потеплели щеки. Но может быть, остальные ничего не заметили? Впрочем, судя по их физиономиям, надеялся он зря.
– Тебе надо познакомить меня с ней, – сказал Кабера.
– Знаешь, Рений отстегал ее плеткой за то, что отвлекала нас от занятий, – продолжал Марк.
Кабера щелкнул языком:
– Умеет он подать себя в не самом лучшем свете. Красивые женщины – радость жизни…
– Послушай, я… – начал Гай.
– Да, конечно, тебе она нужна, чтобы держать лошадь, пока ты занимаешься делами и все такое. Вы, римляне, так обращаетесь с женщинами, что я удивляюсь, как ваш народ еще не вымер.
Гай скоро ушел, оставив друзей в веселом настроении.
Гай постучал в дверь комнаты, куда положили Рения. Старик был один, хотя Луций только что заходил проверить раны и швы. В полутьме Гай подумал, что он спит, и повернулся, чтобы уйти и дать раненому отдохнуть, но тот остановил его.
– Гай? Так и подумал, что это ты.
– Рений. Я хотел поблагодарить тебя. – Гай подошел к кровати, пододвинул стул и всмотрелся в лицо старого гладиатора. Удивительно, но глаза у Рения были ясные, и, более того, возможно из-за слабого освещения, он казался как будто помолодевшим. Быть такого, конечно, не могло, но глубоких, похожих на шрамы, морщин и впрямь стало меньше, а на висках, в серой щетине, появились черные волоски.
– Ты… хорошо выглядишь, – только и смог сказать Гай.
Рений коротко кашлянул:
– Кабера вылечил… Чудеса, да и только. Он и сам удивился больше других. Сказал, что это, мол, судьба, раз у него так получилось. По правде говоря, я и сам силу чувствую, хотя левая рука лежит как плеть. Луций хотел ее отрезать, чтоб не болталась. Может, и соглашусь, когда раны затянутся.
Гай слушал его молча, отгоняя болезненные воспоминания.
– За какие-то несколько дней столько всего произошло! – сказал он. – Я рад, что ты с нами.
– Я не смог спасти твоего отца. Слишком далеко был и сам едва держался. Кабера сказал, что он умер мгновенно – меч в сердце. Наверное, и не понял, что случилось.
– Знаю, можешь не объяснять. Он выполнял свой долг. Я бы тоже хотел, но меня оставили в комнате и…
– Но ты все равно выбрался, да? Я рад, что так получилось. Тубрук говорит, ты спас его в самом конце. Подоспел… как запасной отряд.
Старик улыбнулся и закашлялся. Гай терпеливо ждал, пока приступ пройдет.
– Это я приказал не пускать тебя. Ты был слишком слаб для долгой схватки, и твой отец согласился. Хотел тебя защитить. И все-таки я рад, что ты к нам присоединился.
– Я тоже рад. Я дрался с Рением! – сказал Гай с улыбкой, хотя к глазам подступили слезы.
– Я всегда дерусь с Рением, – пробормотал старик. – Так что хвастать тут нечем.
Глава 11
Рассвет выдался холодный и серый, но небо над поместьем прояснилось. Низкий и скорбный звук рогов заглушал радостный птичий перепев, казавшийся неуместным в этот скорбный день. В доме убрали все украшения, и ветка кипариса над главными воротами предупреждала жрецов Юпитера: не входить, в доме покойник.
Трижды протрубили рога, и лишь затем их сменили человеческие голоса, запевшие «Conclamatum est»[2]. Двор у ворот заполнили мужчины в грубых шерстяных тогах, не умывавшиеся и не брившиеся в знак скорби по усопшему.
Гай стоял у ворот вместе с Тубруком и Марком. Тело его отца вынесли ногами вперед и бережно уложили на открытую повозку, чтобы отвезти к погребальному костру. Собравшиеся опустили головы – кто-то молился, кто-то предался своим мыслям, – и Гай подошел к умершему.
Он посмотрел на лицо, которое знал и любил всю жизнь, и попытался вспомнить его таким, каким оно было, когда эти глаза открывались, а крепкая рука сжимала ему плечо или ерошила волосы. Теперь руки лежали неподвижно, вытянутые вдоль тела, и чистая кожа блестела от втертого масла. Раны прикрыли складками тоги, но тело все равно осталось мертвым. Жизнь ушла из него. Не поднималась и не опускалась грудь; кожа выглядела неестественно бледной. Гай знал, что она холодная, но протянуть руку и дотронуться до нее не смог.
– Прощай, отец, – прошептал он, едва не запнувшись от захлестнувшего его горя.
Люди смотрели на него, и Гай взял себя в руки. Нельзя опозорить себя перед телом отца. Среди пришедших были друзья, которых он пока не знал, но были и падальщики, явившиеся, чтобы удостовериться в его слабости. Игла гнева помогла справиться со скорбью. Гай склонил голову и взял отцовскую руку. Ощущение было такое, будто он прикоснулся к полотну, грубому и холодному.
– Conclamatum est, – произнес он громко, и собравшиеся повторили за ним эти два слова.
Гай отступил в сторону и только молча смотрел, как его мать идет к телу мужа. Он видел, как она дрожит под грязной шерстяной одеждой. Волосы, оставшиеся в это утро нерасчесанными, торчали во все стороны в жутком беспорядке, глаза налились кровью. Протянув трясущуюся руку, она в последний раз дотронулась до супруга.